Но Побережник, к счастью, ошибся. Ответ пришел. Командующий Прибалтийским военным округом Батов извинялся за задержку — выезжал в войска, — приглашал в гости и даже выслал деньги на дорогу.

Можно представить, с каким волнением ожидал этой встречи с боевым товарищем Семен Яковлевич. Он не может скрыть его и сейчас, когда вспоминает о ней:

— Не успел я снять полушубок и вытереть с мокрых валенок грязь, как в дверях появился в полной генеральской форме военный. С трудом узнал в нем испанского Пабло. Прямо в передней мы бросились в объятия друг другу. Троекратно расцеловались. И тут к горлу у меня что-то подступило, сдавило как клещами — ни откашляться, ни проглотить. По моему лицу потекли слезы.

«Ну что ты, Семен! Успокойся, друг, не нужно!» — говорит Батов, а я никак не могу взять себя в руки. Внутри словно какая-то плотина прорвалась.

Павел Иванович обнял за плечи, провел в гостиную, усадил на диван. Еще и еще раз посмотрел мне в лицо, на седину, покачал головой и с грустью говорит: «Да, не пожалела тебя жизнь… Рассказывай обо всем без утайки».

О многом переговорили боевые товарищи за месяц, что гостил Семен Яковлевич в Риге. Узнав о его судьбе, Батов как депутат Верховного Совета СССР обещал помочь восстановить справедливость.

Минул год. Побережник уже начинал свыкаться с мыслью, что так и не удастся добиться реабилитации, поскольку его заявления оставались без всякого ответа. Однажды Семена Яковлевича вызвали к начальнику милиции в райцентр Хотин.

— Я терялся в догадках: зачем? Никаких правонарушений вроде бы не допускал… Захожу в кабинет начальника, и тот прямо с порога огорошил меня вопросом:

«Читать, писать умеете?»

«Да», — отвечаю, а сам прикидываю, зачем это ему: может быть, какую-нибудь недозволенную агитацию хотят пришить?

«А по-русски?»

«Тоже».

«Давайте паспорт».

Подаю. Он раскрыл его, берет ручку и крест-накрест перечеркивает разворот с фотографией. Все, думаю, началось, но виду не показываю, что на душе кошки скребут. Тут уж начальник милиции не выдержал:

«Ну и выдержка у вас, Семен Яковлевич. — Открывает сейф и дает мне какой-то документ: — Читайте».

А я без очков ничего разобрать не могу. Тогда он сам прочитал постановление о реабилитации.

«Идите, товарищ Побережник, в паспортный стол, заполняйте анкету на получение нового паспорта».

Вскоре после этого мне по почте прислали справку о том, что Военный трибунал МВО отменил постановление ОСО «за отсутствием состава преступления»… Как же я был рад тогда!

Кому-то это может показаться не совсем уместным, но я все же задал Семену Яковлевичу деликатный вопрос о материальной компенсации за все, что было совершено с ним.

— В справке было указано, что я могу обратиться по последнему месту работы, где обязаны выплатить среднюю заработную плату за два месяца. Вот и понимай как хочешь, куда именно: то ли к тем, кто меня за границу посылал, то ли в управление исправительно-трудовых лагерей, то ли на шахту в Караганду. Если в Центр, то я даже не представлял, какое у меня было денежное содержание как разведчика-нелегала. Нам ведь тогда накрепко внушили, что советские разведчики работают не за деньги, а за идею. Короче, за все про все перевели мне сто двадцать рублей, по-нынешнему двенадцать, за что я сказал спасибо. Не знаю только кому. Правда, позднее мне установили персональную пенсию местного значения в размере шестидесяти рублей…

После этого и правление колхоза тоже кое в чем пошло навстречу: выделило участок для дома, разрешило брать бутовый камень в карьере. Только на своих плечах много не натаскаешь, а с транспортом в колхозе все никак не получалось. Кто знает, сколько бы маялся Побережник, если бы из Черновицкого гарнизона не прислали несколько машин со стройматериалами и солдат-строителей. Да, не зря тогда, в Риге, Батов сказал при расставании: «Не унывай, Семен, с крышей что-нибудь придумаем». А когда строительство близилось к концу, зашли к Побережнику и председатель сельсовета с парторгом.

— Походили, посмотрели, порадовались, что скоро переберусь под свой кров, а потом и говорят: «Что ж ты молчал, что воевал в Испании, работал для Родины в Болгарии?» Ну что я мог им на это ответить? В общем, лед недоверия ко мне окончательно растаял, — вспоминает Семен Яковлевич о том, как начиналась новая жизнь.

Не сразу, но нашли ветерана-интернационалиста и заслуженные награды. Среди многих других рядом с советским орденом Отечественной войны с гордостью носит он итальянскую медаль Гарибальди, польскую «За свободу вашу и нашу», памятную медаль «Участник национально-революционной войны в Испании 1936—1939 гг.». Приняли его и в ряды КПСС, но без восстановления прежнего партийного стажа: секретарь обкома убедил, что так будет проще. Однако Семен Яковлевич продолжает добиваться, чтобы в графе «Время вступления» в партийном билете стояло: «1932 год».

…Конечно, возраст дает себя знать: в феврале Семену Яковлевичу исполнилось 84 года. Но все еще бодр и по-молодому подтянут этот высокий седой человек о орлиным профилем. Живет он теперь в областном центре городе Черновцы, активно участвует в работе совета ветеранов, охотно встречается с молодежью. Есть о чем рассказать ей бывшему батраку, моряку, коммунисту-подпольщику, волонтеру-интербригадовцу, разведчику-нелегалу, зэку и колхознику Побережнику.

При расставании я наконец решился задать ему мучивший меня вопрос: как он после всего случившегося с ним относится к партии?

И вот что услышал в ответ:

— Сейчас модно критиковать партию, обвиняя ее, как говорится, во всех тяжких. Но не побоюсь сказать, что лично мне принадлежность к ней всегда придавала силы. Я был и остаюсь коммунистом.

с. Клишковцы — Черновцы — Москва

1968—1990 гг.

СЛУШАЙТЕ ВСЕ!

В. Пикуль

АРМИЯ — ЛЮБОВЬ МОЯ

Не мне судить, какой из меня получился писатель, но работник из меня, кажется, получился. Вот моя старая чернильница, вот мое обычное перышко, как у школьника. Буква за буквой, слово за словом, строка за строкой, страница за страницей, книга за книгой — так проходит моя жизнь, и сам не пойму, что я нашел в ней хорошего. Думаю, что отбывать каторжные работы, таскать за собой тачку, все-таки интереснее…

Жизнь без выходных, без праздников, без дней рождения, без отпусков — это жизнь особая, и недаром же я помянул каторгу. Жена — без тени юмора — не раз говорила мне:

— Ты у меня законченный  т р у д о г о л и к…

Пусть лучше так! Надеюсь, моя одержимость будет понятна читателям, да простят они мне то, что я не успеваю отвечать на их письма. Но такая жизнь не всегда понятна моим же коллегам. Вот уже сорок лет я все же присутствую в литературе, но с недоступных высот Олимпа суровые боги взирают на меня с большим подозрением:

— Где ему добраться до нас? Скоро сломает себе шею…

И все эти сорок лет критика присматривалась ко мне, как к редкому зверю, уже внесенному в Красную книгу, рассуждая между собою — в какую клетку меня посадить, в какой зверинец упрятать? Вообще, кто он такой, этот Валентин Пикуль? Ясно, что на других членов ССП он не похож, ибо мы его дружно и регулярно избиваем, хвост ему уже выдрали, все уши пообрывали, а он, наглец такой, все еще мелькает в печати…

До меня дошли и такие их разговоры:

— Помилуйте, а кто видел Пикуля? Кто его встречал на собраниях, в Доме творчества или в ресторане Дома писателей? Ясно, что он прячется от нас… боится! А если его никто не видел, так будем считать, что его попросту не существует.

Почти двадцать лет длилось упорное замалчивание моего имени, и когда мои доброжелатели спрашивали у начальства о причине такого замалчивания, им вежливо отвечали: