Судья обрел голос и собрался с мыслями. Самый вызов сильно удивил его, остальные же фразы принесли ему немалое облегчение, словно из них следовало, что человек этот, хотя и ненормальный, не так уж опасен. И он устало рассмеялся.

— Не говорите вы столько! — сказал он. — Дайте и другим вставить слово (смех). На мой взгляд, ваши доводы — чистейшая чушь. Во избежание дальнейших неприятностей, я вынужден просить вас, чтобы вы помирились с мистером Тернбулом.

— Ни за что, — сказал Макиэн.

— Простите? — переспросил судья, но тут раздался голос потерпевшего.

— Мне кажется, — сказал редактор «Атеиста», — я и сам могу уладить наше нелепое дело. Этот странный джентльмен говорит, что не нападет на меня. Он хочет поединка. Но для поединка нужны двое, ваша милость (смех). Пожалуйста, пусть сообщает кому угодно, что я не хочу драться с человеком из-за месопотамских параллелей к мифу о деве Марии. Не беспокойтесь, ваша милость, больше неприятностей не будет.

Кэмберленд Вэйн с облегчением рассмеялся.

— Как приятно слушать вас! — сказал он. — Хоть отдохнешь... Вы совершенно правы, м-р Тернбул. Стоит ли принимать это всерьез? Я рад, я очень рад.

Эван вышел из суда шатаясь, как больной. Теперь он знал, что нынешний мир считает его мир чушью. Никакая жестокость не убедила бы его в этом так быстро, как их доброта. Он шел, невыносимо страдая, когда перед ним возник невысокий рыжий человек с серыми глазами.

— Ну, — сказал редактор «Атеиста», — где же мы будем драться?

Эван застыл на месте и понял, что как-то ответил, только по словам Тернбула.

— Хочу ли я поединка? — вскричал свободомыслящий редактор. — Что ж, по-вашему, только святые умеют умирать за свою веру? День и ночь я молился... то есть молил... словом, жаждал вашей крови, суеверное вы чучело!

— Но вы сказали... — проговорил Макиэн.

— А  в ы  что сказали? — усмехнулся Тернбул. — Да нас обоих заперли бы на год! Если хотите драться, причем тут этот осел? Что ж, деритесь, если не трусите!

Макиэн помолчал.

— Клянусь вам, — сказал он, — что никто не встанет между нами. Клянусь Богом, в которого вы не верите, и Матерью Его, которую вы оскорбили, семью мечами в Ее сердце и землею моих предков, честью моей собственной матери, судьбой моего народа и Чашей крови Господней.

— А я, — сказал атеист, — даю вам честное слово.

Глава III

ЛАВКА ДРЕВНОСТЕЙ

Под золотым куполом вечернего неба самый ничтожный закоулок казался прекрасным. Темную улочку Сент-Мартинс-лейн вымостили золотом; витрина ломбарда сияла так, словно здесь и впрямь царили та милость или то благочестие, которые увидели в этом заведении сентиментальные французы; книжная лавка самого скучного и пошлого пошиба заиграла ненадолго истинно парижскими красками. Однако самым прекрасным был крохотный магазин между ломбардом и книгами, который и вообще отличался красотой. Витрина его сверкала бронзой, серебром и звездами самоцветов (по-видимому, фальшивых), ибо здесь разместил свои товары торговец древностью, антиквар. Впереди, словно решетка, стояли потемневшие шпаги, за ними сумрачно поблескивали старый дуб и старая сталь, а наверху красовались причудливые предметы с тихоокеанских островов, предназначенные не то для убиения, не то для варки врага. Но романтичней и пленительнее всего было то, что обе двери стояли открытыми, и за ними виднелся садик, обращенный вечерним солнцем в золотой квадрат. Ничего нет прекрасней на свете, чем смотреть сквозь арку дома, словно небеса — нетленная комната, а солнце — сияющая лампа.

Два шотландца, зашедшие к антиквару, выбирали долго, но не торговались. Интересовали их только старинные шпаги. Хозяин разложил перед ними все, что у него было, и они выбирали, пока не нашли двух шпаг совершенно одинаковой длины. Но и после этого они не успокоились — проверяли, остро ли острие, взвешивали шпаги на руке, сгибали их кольцом и смотрели, как они выпрямляются.

— Вот эта ничего, — сказал один из них, невысокий и рыжий. — Заплачу я сразу. А вы, мистер Макиэн, объясните, в чем дело.

Высокий шотландец подошел к прилавку и сказал четко, но сухо, словно выполняя обряд.

— Мы доверяем вам нашу честь, сэр. К несчастью, за нами гонится полиция и мы спешим. Спор наш очень серьезен, и решить его можно только дуэлью. Если вы позволите нам занять ненадолго ваш садик, мы будем весьма...

— Вы что, напились? — удивленно спросил хозяин. — Дуэль! Да еще у меня в саду! О чем это вы поспорили?

— Мы поспорили о вере, — все так же четко отвечал Эван. Толстенький антиквар развеселился.

— Забавно! — сказал он. — Убить человека ради веры! Я, знаете ли, понимаю под верой человечность, порядочность, уважение к личности...

— Простите, — сказал Тернбул, — ломбард тоже ваш?

— Э-э... собственно, да, — ответил антиквар.

— А та лавка? — спросил атеист, кивая в сторону не слишком пристойных обложек.

— Моя, — отвечал антиквар. — Ну и что?

— Прекрасно! — закричал Тернбул. — За человечность я теперь спокоен, она в надежных руках. Как и порядочность. Жаль только, что я собирался говорить с вами о чести. Что ж, драться мы будем, и у вас в саду. Тихо! Скажете хоть слово, пеняйте на себя.

И он коснулся острием шпаги пестрого жилета.

— Мистер Макиэн, — деловито сказал он, — свяжите его и заткните ему рот.

Антиквар так перепугался, что крикнуть не мог, но боролся храбро, пока Макиэн связывал его и затыкал ему рот.

— Через полчаса он высвободится, — сказал уроженец гор.

— Да, — отвечал уроженец равнины, — но один из нас будет уже мертв.

— Надеюсь, — откликнулся Макиэн.

— Идемте в сад, — сказал Тернбул, крутя рыжий ус. — Ах ты, какой вечер!

Макиэн молча взял шпагу и пошел в сад. Дуэлянты вонзили в землю клинки, вспыхнувшие белым светом, сняли пиджаки и жилеты и даже разулись. Пока Эван Макиэн произносил несколько фраз по-латыни, Тернбул демонстративно курил, но сразу отбросил сигарету, когда его противник замолк. Однако Макиэн не шевелился, глядя куда-то вдаль.

— Куда вы смотрите? — спросил Тернбул. — Вы видите там полицию?

— Я вижу Иерусалим, — отвечал Макиэн. — Я вижу щиты и знамена неверных. Простите. Сейчас начнем.

И он отсалютовал шпагой, а Тернбул насмешливо или нетерпеливо повторил его движение.

Клинки громко зазвенели, словно ударил колокол; и в то же мгновение оба шотландца поняли, что шпаги — как обнаженные стальные нервы. Обычно Макиэн казался рассеянным, но это не была апатия тех, кому все безразлично; это была отрешенность человека, которому на всем свете важно лишь одно. Именно потому рассеянность его сменилась такой живой яростью. Противник отбивал удары, но нападать не мог. Эван становился все легче, спокойней и проворней.

Тернбул был уже на грани гибели, как вдруг Макиэн остановился. Из благородства, а может, от удивления остановился и он.

— Что это? — хрипло спросил Макиэн.

Из темной лавки слышался странный звук, словно по полу тащили чемодан.

— Он разорвал одну веревку и ползет сюда, — отвечал Тернбул. — Скорее! Надо кончить, пока он не вынул кляп.

— Да, скорее! — крикнул Макиэн, и клинки скрестились снова; но тут раздался крик:

— Полиция! На помощь!

Эван не остановился бы, если бы не увидел, что редактор глядит куда-то поверх его плеча. Он обернулся; за аркой было темно, ибо в двери, ведущей на улицу, стояли люди.

— Надо бежать, — сказал Тернбул. — Делайте, как я.

Он схватил одежду и башмаки, лежавшие на траве, взял в зубы шпагу и перелетел через изгородь. Через три секунды его необутые ноги ощутили камни мостовой. Макиэн прыгнул за ним, тоже в носках, держа в зубах шпагу, в руке — одежду.

Они очутились в пустом переулке, но улица была близко, и по ней двигался сплошной поток кебов и машин.

Именно в эту минуту один кеб проезжал прямо перед ними. Тернбул свистнул, как уличный мальчишка; Эван услышал голос за стеной.