А тут ещё дожди зарядили, как назло. Крыша у домика худая, протекает. Сегодня ночью, пока спал, Тикшай промок до нитки. Утром решил наведаться в Приречье, Давно голоса человечьего не слыхал, людей не видал. Не знал он, что деда нет в поместье: поехал в Москву отвозить гостя Морозовых. Поэтому и пришлось Тикшаю ждать ночи, бродить по саду боярскому, скрываясь от посторонних глаз. А дождь, утихший было с утра, пошел вновь. Поднялся ветер. И опять Тикшай промок до дрожи.

Федосья Прокопьевна с утра успела искупаться в речке. И, наверное, уж в последний раз в этом году. Скоро Ильин день.

Боярыня, торопясь, одевалась на берегу, когда поднялся сильный ветер, по небу побежали темные тучи. Всё обещало бурю. И она не заставила себя долго ждать. Ветер усилился. Трещали стволы больших сосен, согнулись к самой воде прибрежные ивы. Федосья Прокопьевна с трудом завязала платок на голове — легкая ткань так и рвалась из рук, норовя улететь по ветру. Свирепым быком заревел гром, засверкали молнии.

Федосья Прокопьевна, борясь с напором ветра, еле добралась до сада, остановилась, чтобы перевести дыхание. Сад шумел как штормовое море.

На пороге летнего домика стоял Прокопий Федорович и тревожно вглядывался в глубь сада: не спешит ли домой дочь. Беспокойство его с каждой минутой усиливалось. Буря разыгралась не на шутку. Где-то в саду раздался треск — видимо, поломалась старая яблоня. Послышался крик, и сквозь пелену дождя показалась несущаяся галопом испуганная лошадь, сорвавшаяся с привязи. Оборванная уздечка моталась из стороны в сторону.

Наконец он увидел дочь. Мокрая, в прилипшем к ногам сарафане, мешавшем ей бежать, она изо всех сил боролась с ветром, который пытался ее свалить, сломать, как яблоню. Но стройное тело гнулось к земле, ноги неутомимо несли ее к дому.

— Ох, батюшка, еле жива осталась! — воскликнула Федосья Прокопьевна, увидев отца.

Он молча закрыл за ней дверь и прошел к окну, продолжая наблюдать за буйством природы. В эту минуту ослепительно сверкнула молния и раздался оглушительный удар грома, словно небо над их домиком раскололось на мелкие осколки. Федосья Прокопьевна вскрикнула и кинулась к отцу. За окном, как гигантская свеча, вспыхнул старый тополь. Отец был невредим, даже спокоен.

— Батюшка, что молчишь? — принялась тормошить его боярыня. — Скажи что-нибудь! Мне страшно…

— Всё в руках Божиих, дочка! Нечего бояться. Лучше молись!

Федосья Прокопьевна без сил опустилась на колени перед божницей, подняла глаза на грустный лик Спасителя.

Параша, осеняющая крестным знамением окна и двери, тоже присоединилась к хозяйке. Женщины молились долго и горячо. Прокопий Федорович стоял у них за спиной и поклоны клал поясные, степенные. Молился, как обычно, двумя перстами.

Гроза стала стихать, ушла в сторону Москвы, но дождь ещё лил, и сверкали запоздалые молнии. Гром из разъяренного быка превратился в добродушного ворчливого деда.

Федосья Прокопьевна, перебравшись в свою горницу, сняла с себя мокрую одежду, надела сухую рубашку и распустила косы, замотанные вокруг головы: пусть волосы высохнут побыстрее. И вдруг заметила мелькнувшую за окном тень. Подошла к окну поближе. За слюдой — лицо мужчины. Потом — рука и тихий стук. Сердце боярыни вздрогнуло:

— Кто там?

— Отвори, боярыня! Промок я насквозь.

— Кто ты?

— Открой, узнаешь!

Словно околдованная низким бархатным голосом, Федосья Прокопьевна ответила:

— Зайди за угол, там дверь. Сейчас отопру.

Спрашивая себя, зачем она это делает, прошла, крадучись, в коридорчик, открыла дверцу, ведущую в сад. Перед ней стоял высокий крепкий парень. Мокрая рубаха облепила могучие плечи, по светло-русым волосам стекали струйки дождя. Он в упор смотрел на нее. И тут только Федосья Прокопьевна вспомнила, что она почти нагая, в одной рубашке, с распущенными волосами.

— Что глаза пялишь? Бабу никогда не видел?

— Такую — впервые…

— Ишь ты, оценщик какой!.. Молодой, а ранний.

— Будешь ругать, боярыня, аль погреться пустишь? — Пока он стоял в дверях, на полу с него натекла лужа. Да и самой Федосье Прокопьевне стало холодно.

— Идем! Только тихо, услышат— греха не оберусь.

— Куда идти-то? Темно, ничего не вижу…

Федосья Прокопьевна взяла парня за руку, молча повела по коридорчику в горницу. Завела, усадила на скамью.

Ужасаясь своим словам и действиям, помогла незваному гостю снять мокрую рубаху, принесла с постели покрывало, закутала его.

— Так теплее?

— Спасибо, Федосья Прокопьевна, теперь не умру…

— Ты знаешь, кто я? А сам как сюда попал?

— Шел, шел и пришел… — горячим шепотом отозвался Тикшай.

Боярыня смущенно опустила взор, кровь в ней кипела, руки не слушались разума, они так и тянулись к парню — дотронуться до его мускулистых плеч, упругой гладкой кожи, мокрых густых волос.

— Ох, да ты босой?

— Сапоги на крыльце бросил. Грязные они…

— Надо же их немедленно просушить. Пойду принесу, сиди тихо. — И она выпорхнула из горницы от греха подальше.

В коридорчике наткнулась на Парашу. Обе от неожиданности испуганно вскрикнули.

— Ты чего здесь? — смутилась Федосья Прокопьевна.

— Я к тебе, боярыня. Боюсь одна спать. В окно кто-то заглядывал.

— Это тебе почудилось! Никого на улице нет. Иди ложись и меня не пугай, — строго приказала Морозова.

Параше ничего не оставалось делать, как вернуться в свою каморку, на свою скамью.

Боярыня занесла сапоги, сунула их за печку.

— Тебя бы одеть в сухое. Да нет у меня ничего, кроме сарафанов. — Страх куда-то ушел, и Федосья Прокопьевна чувствовала себя возбужденной и счастливой. Она легко порхала по горнице, не спеша оделась и заколола волосы. При этом наслаждалась, впитывая жадные восторженные взгляды парня.

— Ничего, у меня горячая кровь. Портки на мне и так высохнут… Хотя было бы лучше их тоже снять, как рубаху.

— Ну-ну, уймись, бесстыжий! — вспыхнула от откровенного намека боярыня. — Да глаза свои наглые отверни, насквозь пробуравил.

— Что ж на красоту не посмотреть! Бог мне только одну жизнь дал. И рай, и ад — всё перед нашими глазами. Зачем же от рая отказываться, если пришла пора его увидеть.

— О чем это ты, парень? У тебя не жар? Ты не бредишь? — Она подошла, приложила ладонь к его лбу.

— Это не жар, а любовь. — Он взял руку боярыни, поцеловал и приложил к груди, в которой гулко билось молодое сердце. — Слышишь, как оно стучит?

У Федосьи Прокопьевны закружилась голова, она отдернула руку, пытаясь отойти от него. Но он держал крепко.

— Прошу, боярыня, не уходи! И не бойся меня. Сейчас высохнет моя рубашка, и я уйду…

«Что я делаю? — думала Морозова. — Стыд-то какой! Что парень обо мне подумает? Я ведь даже не знаю, кто он». Она ещё раз попыталась вырвать свою руку:

— Пусти, дурной! Это нехорошо…

— Нет, хорошо. Сейчас тебе очень хорошо. И мне тоже…

— Но так нельзя. Уходи!

— Ты ведь не хочешь этого. — Руки парня, горячие, сильные, обхватили боярыню за талию.

Ещё мгновение, и она потеряет самообладание и пропадет! Изо всех сил Федосья Прокопьевна толкнула его в грудь. Он упал, а она, отбежав на безопасное расстояние, тяжело дышала. Парень поднялся, сел на скамью, привалившись к стене, продолжал смотреть на женщину.

Волосы его высохли, завившись в крутые локоны. Оголенный по пояс, мускулистый, при скупом свете свечи он казался Федосье Прокопьевне богатырем из сказки. Ноги ее ослабли. На ощупь нашла скамью, села. И протянула к парню руки. Он не заставил себя ждать, опустился на колени и подполз к боярыне. Она прижала к себе его кудрявую голову и дрожащим голосом спросила:

— Как же тебя зовут?

— В родном селе звали Тикшаем, в других местах зовут Тихоном.

— Это ты внук брата кучера? Я сразу это поняла. Именно таким тебя представляла… А теперь тебе надо уходить, Тиша, пока люди не проснулись. И собаки здесь тоже злые…