— Владыка! Заступник! Пожалей живота нашего! — опять завопили мужики.

— Цыц, довольно выть! — Никон поднял голову, очнувшись. Глаза его на побледневшем лице сверкали огнем. Одна щека дергалась. — Прощу, ежели Богу послужите, а не дьяволу.

— Всё сделаем, святейший, всё, что велишь!

— На Аввакума плевать будете! Это не протопоп, а сатана, искушающий честных христиан. Плюйте на него! Плюйте!.. Аминь! — Никон устало опустил руки и закрыл глаза.

Мужики попятились к двери, продолжая кланяться. Последнее, что они увидели, пока дверь не закрылась за ними, это нервно подергивающаяся щека Патриарха. За дверью они долго и испуганно крестились, будто только что увидели нечистую силу или собственную смерть.

Во дворе боярина Львова столпотворение. Через широкие ворота одна за другой въезжали забрызганные грязью скрипучие подводы. Мужики в заплатанных портках и выцветших от пота и солнца рубахах суетливо разгружали в бездонные склады привезенное добро — подати из вотчин.

Если кто-нибудь вдруг замешкается, просыпет зерно или уронит куль — тут как тут Кочкарь с ременной плеткой. Не разбирает, кто прав, кто виноват, а, злобно заскрежетав желтыми зубами, сразу плеткой угощает по усталым спинам. Управляющий у Львовых — злее цепного пса. Изъеденное оспой лицо, узкие холодные глаза, худое стремительное тело — всё выдавало в нем опасного хищного зверя.

Тикшай про себя звал управляющего на эрзянский лад — Кочкарякс. Слышал, что старый покойный боярин привез его откуда-то из степной стороны. Служит хозяевам он преданно. Сейчас Кочкарь постарел. Волосы его, видно, когда-то черные, как воронье крыло, теперь словно снегом запорошены. Только нос не изменился — по-прежнему пудовой бородавкой торчал на лице.

Он всегда командовал слугами, новых учил так: «Кто меня слушается, того не трогаю. А если кто зубы покажет, отрублю башку и хозяину отнесу».

Слуги боялись его. Тикшай тоже остерегался. Поэтому и просил хозяйку утихомирить своего пса.

Под вечер к Львовым съехались гости: Алексею Ивановичу пятьдесят два года исполнилось. Красавица-жена Мария Кузьминична к гостям в нарядном шелковом платье вышла. Глаз не оторвать, как хороша боярыня: грудь высокая, талия узкая, бедра широкие… Умела она и беседы-разговоры вести, ласково встретить и проводить.

Алексей Иванович доволен женой. Сам с нее глаз не сводит, бороду поглаживает да жирными плечами поводит.

Меды и браги лились рекой. Гости захмелели. Один лишь Морозов, правая рука Государя, пил брусничный квас и посматривал на Тикшая, который вносил в зал жбаны с брагой и вином.

Статный парень и хозяйка изредка обменивались красноречивыми взглядами. Морозов улыбнулся, разгадав секрет боярыни. Он не удивился, потому что Алексея Ивановича, рохлю, труса, бесхарактерного и беспринципного, хорошо знал. Его и отец за человека не считал, недаром со снохой грешил безнаказанно. Иван Семенович — тот мужик был видный, гордился близким родством с Рюриковичами. Всех в кулаке держал. А здесь, похоже, хозяйка командует, а не муж ее. Вон с парнем в сени вышла, не боится… Что же это за удалец такой?

Борис Иванович стал скучать среди подпитых гостей и засобирался домой, вспомнив вдруг, что дома осталась молодая жена. А вдруг и она к сарафану кого присушила?..

После того, как разошлись гости, Алексей Иванович позвал к себе Кочкаря. Хозяин часто обсуждал с ним свои дела, особенно, когда был хмельной.

— Видишь, Матвей Кудимыч Зюзин не пришел… Побрезговал моим приглашением, пес вонючий! Морозов пришел, а он… Иль ты, дурак, приглашение мое не передал?

— Как же, хозяин, всё как надо сделал. Может, он Морозова побоялся? Ты ведь сам говорил, что Зюзин Бориса Ивановича любит, как собака палку…

— Ну, это уже его дело. Я, значит, ни при чем. — Встав с лавки, зевнул: — Пора спать мне, притомился с гостями-то. А ты, дурень, смотри, как бы стрельцы ночью добро не проспали. Полны амбары ведь…

Боярин ушел, кряхтя и зевая. Едва за ним закрылась дверь, Кочкарь плюнул хозяину вслед и пробурчал:

— У самого-то мозги гнилые. Смотри себя не проспи, жену уже прохлопал!

Кочкарь вышел во двор. Когда глаза привыкли к темноте, пошел проверять караульных. Повсюду, где надо, — и у ворот, и у амбаров — стояли на часах стрельцы-молодцы. Пока с одним из них Кочкарь проверял прочность запоров на двери амбара, у задней калитки залаяла собака и послышались голоса. Кочкарь бросился туда. Стрелец держал за руку отбивающегося незнакомца.

— Вот, через ворота перелез, как вор…

— Я не вор, и убери свои поганые руки от меня, холоп!

— Ну-ка, ну-ка, кто тут такой смелый, что по ночам в чужой двор тайком лезет? — Кочкарь подошел ближе, стараясь в темноте лучше разглядеть пойманного. Лица не видно, шапка по самые брови надвинута. Кафтан дорогой, сапоги… Да и речь выдавала не бродягу…

— Прочь от меня, гнида! Никому отчета давать не буду! — Размахнулся, во весь свой богатырский рост выпрямился, и вот уже оба стрельца на земле лежат. А сам ночной гость бросился к забору, собираясь перелезть через него. Кочкарь, заметив у изгороди вилы, схватил их и со всей силой пустил вслед убегавшему. Зубцы вил воткнулись ему в спину, и, вскрикнув, незнакомец опрокинулся навзничь, вилы под тяжестью тела вонзились ещё глубже. Когда стрельцы подняли несчастного, он уже не дышал.

— Несите его к реке, в воду киньте, где поглубже. Пусть рыб кормит, — приказал Кочкарь, а у самого по спине мурашки пробежали. Не думал, не гадал, а человека убил. Так лучше уж концы в воду.

Стрельцы схватили покойника за ноги и через садовую калитку поволокли к реке. Идти недалеко. Москва-река за огородом протекает. Кочкарь, кажется, даже слышал всплеск воды, когда тело плюхнулось в воду. Он стоял у калитки и ждал.

Вернувшись, один стрелец, что помоложе и пошустрее, сказал управляющему:

— Сдается мне, что наш покойник был не простым воришкой. Очень уж похож на Василия Кудимыча Зюзина. Я его в Кремле много раз видел. И рост, и голос…

Кочкарь остолбенел. Не мог шага сделать от ужаса, который сковал всё его тело. Наконец непослушным языком промолвил, видя, как стрельцы расходятся по своим местам:

— Смотрите у меня, молчите! Кто это был, мы не знаем. Вор — и всё тут! Нет, лучше так: не видели, не слышали. Ежели что, в острог и вас за собой потащу, один отвечать не стану. Поняли? А за молчание награжу…

Кочкарь ушел, а когда через некоторое время вернулся к амбарам, сумка на его плече глухо позвякивала. Бросил ее на землю и стал горстями делить медные и железные деньги. Одному насыпал шапку, другому, третьему…

Стрельцы, довольные, разошлись дальше охранять боярское добро. Тем более, что угрызений совести они не испытывали. Во-первых, грех полностью лежит на управляющем. Во-вторых, Никола, узнавший покойника, рассказал им, что Зюзин был злее собаки и стрельцов не жаловал. А собаке — собачья смерть.

Но Кочкарь о сне думать уже не мог. Он лежал на своей лавке, ворочался с боку на бок и по-прежнему трясся от страха. «А ну как до хозяина дойдет, что он в его дворе Зюзина порешил? А ещё хуже — до брата убиенного, самого Матвея Кудимыча! Этот и разбираться не станет, самолично на первом суке вздернет. И никто его не защитит. Кому он нужен, раб, пес цепной?..

И решил Кочкарь, не дожидаясь утра, исчезнуть, раствориться. Не зажигая огня, на ощупь собрал в узел кое-какие вещи. Наворованные у хозяина золотые и серебряные монеты давно уже были им тайно зашиты в пояс. Завязал вокруг талии — и карманы чисты. Потом вынес стрельцам кувшин вина, настоенного на маковых головках, угостил их щедро. И когда они сладко захрапели, открыл ворота и был таков. Теперь будущее его не страшило. Тело и душу согревал тугой пояс, набитый деньгами. С ними он сам будет себе хозяином. Отныне никто не посмеет назвать его дурнем и рабом. Об одном только сожалел Кочкарь, что не до конца отомстил хозяевам за свою собачью жизнь. Надо было сказать боярину, как его женушка с работником тешится. Вот была бы потеха!