— Ну и что?

— Как что! Годовой бюджет нашей страны целиком формируется за счет нефтедолларов. Падение доходности бюджета неминуемо сократит и его расходную часть, уменьшатся социальные выплаты и зарплаты бюджетникам. С другой стороны, люди станут покупать меньше товаров — начнется стагнация отечественной экономики. Приходится признать, мы заложники недостатков западной экономической системы, однако, к сожалению, ее достоинства обошли нас стороной.

— Ценное замечание, — ошеломленно проронил я.

— И потом… Не хотелось тебя расстраивать сегодня… Но… В бассейне Амазонки ведется варварская вырубка леса!

— В самом деле? Ты знаешь, я не слишком расстроен.

Кеша бурно возмутился:

— Ну конечно, планета гибнет, надвигается всеобщее потепление климата, а нам на это наплевать! Мы зарываем головы в песок, как страусы, а между тем… — Он не на шутку раскипятился. Глаза его гневно сверкали, а кончики усов подрагивали. — Конечно, нас это не волнует, лишь бы нам зарплату платили.

— Нет, что ты! — заверил я его успокаивающим тоном. — Очень волнует, очень. Это не может не волновать.

Кеша нахохлился, как замерзший воробей на ветке, зарылся носом в пушистый шарф и после минутного молчания заметил уже более спокойно:

— Между прочим, Гана и Нигерия объявили о сокращении в этом году экспорта какао-бобов в связи с неблагоприятными погодными условиями.

— В самом деле? — заметил я, сворачивая в переулок, ведущий к дому.

— Да. Ты представляешь? — Его тон был таким взволнованным, как будто речь шла по меньшей мере о высадке разведывательного корабля марсиан в окрестностях Останкинской телебашни. — А между тем какао-бобы — это важнейшее сырье для производства шоколада. Ты знал об этом?

— Более или менее, — ответил я, паркуясь во дворе. — В общих чертах.

— Если закупить несколько тонн какао-бобов сейчас, когда цены на сырье еще не выросли, и продать их через пару месяцев, когда они возрастут многократно, — произнес Кеша, хлопая дверцей, — можно неплохо заработать.

— Блестящая идея, — согласился я.

— Понимаешь, я читал газету, и тут меня как молнией ударило… А что, если, подумал я…

— Забудь! — небрежно бросил я ему через плечо. — Конечно, меня радует твоя заинтересованность в жгучих проблемах современности, но в данный момент забудь о мировой экономике. В данный момент нас ждет тихий семейный вечер в кругу семьи. Горит огонь в камине, тихо мерцают свечи. Детки играют на ковре, кот дремлет на батарее, хлопотунья-женушка, накормив гостей калорийным ужином, несет альбом семейных фотографий для всеобщего просмотра.

— Да-а, — боязливо протянул Кеша. — А вдруг я ей не понравлюсь?

— Этого и не нужно, — легкомысленно ответил я. — Это лишнее.

Тихой семейной идиллии не получилось. В прихожей до мелочей продуманный интерьер портили чьи-то расхожие боты, потрепанная дубленка цвета детской неожиданности висела на вешалке, еще сохраняя смутные очертания чьего-то (по всей видимости, массивного, как у мастодонта) тела.

— Здрасте, — робко проговорил Кеша, пробираясь в гостиную.

— А, проходи, брателла! — послышался знакомый гнусавый голос, в котором я без труда узнал голос шурина. — Располагайся, будь как дома.

Картина семейного счастья демонстрировала высшую, завершающую стадию домашнего уюта. За празднично накрытым столом восседали мои ближайшие и возлюбленные родственники. Братец жены Толик, выставив вперед округлое пузо, на котором пуговицы с трудом соединялись с петлями рубашки, полулежал в кресле, сыто сцепив руки на животе. Рядом с ним восседал мой папаша и, недовольно хмурясь, ковырял вилкой отбивную, уже успевшую подернуться тонким белым жирком.

— Я хотела, чтобы все было совсем по-семейному, — объяснила Иришка, застыв в дверях с парадным блюдом коллекционного фарфора. И смущенно опустила ресницы на мрачного цвета и ужасного вкуса фасолевую похлебку — пресловутое лобио.

Кеша уставился на нее во все глаза. Он даже приоткрыл рот в безмолвном восхищении. Конечно, по сравнению с бронебойной Валентиной, исповедовавшей знаменитое изречение «Пуля — дура, штык — молодец» как непреложную формулу любовной жизни, Иришка выглядела неким эфирным созданием, спустившимся на землю, дабы скрасить жизнь простым смертным. Она была в изобилии экипирована традиционными женскими прелестями — большими глазами с поволокой, каскадом каштановых, слегка волнистых волос, нежно-розовой кожей, словно светящейся изнутри, а также всякими прочими округлостями и впадинами, столь любезными мужским очам.

— Иннокентий Иванович, — представил я гостя. — Мой сотрудник. В некотором роде.

— Очень приятно, — встрял папаша, гневно дернув кадыком. — Нынче всех, кого попало, за столы с собой сажают, а своих почтенных родителев ни в грош не ставят, между прочим, на кухне пользуют…

— Проходи, братан, — расплылся Толик, сыто отрыгнув. — Не дрейфь, не в театре небось!

Сели за стол. Запертые дети бушевали в одиночку в детской комнате, их спорадические вопли изредка докатывались до нас, как волны далекого бурливого моря. В молчании слышалось дружное позвякивание ножей и вилок.

Чувствуя себя не в своей тарелке, Кеша смущенным взглядом буравил стол прямо перед собой. Изредка он вскидывал глаза на окружающих, но тут же вновь испуганно загонял взор под скатерть. Я принялся рассказывать легкий изящный анекдот, но на половине дороги слова отчего-то застряли в глотке. Анекдот не получился.

Про такие тягостные минуты в компании говорят: где-то милиционер родился. Или ангел пролетел. Но мы чувствовали себя так, как будто присутствовали не при рождении, а на похоронах вышеозначенного милиционера.

А потом все заговорили одновременно — и стало еще хуже.

— Эй, брателла, слышь, что расскажу… — Заглотив очередную порцию коньяка, Толик так хлопнул могучей дланью Кешу, что у того желудок временно переместился в горло. — Короче, у меня две новых продавщицы на точке, Элька и Галина. Влюбились в меня обе, как кошки. И слышь, что вчера учудили… Прихожу я, значит, вечерком к закрытию, а они…

— Вы кушайте, кушайте, — перебила его Иришка.

— Конечно, нет чтоб старому больному отцу котлетку организовать, так они его совершенно непрожеванным мясом мучают, — дрожащим от обиды голосом начал отец, ни к кому персонально не обращаясь. — Ко-онечно, они себе, может, специальных людей нанимают, чтобы те им на старости лет пищу разжевывали, а тут страдай безответно…

— Может быть, порезать на мелкие кусочки? — захлопотала хозяйка дома.

— Нет уж, матушка, поздно! — Разобиженный родитель нахохлился и вновь мерно задвигал волосатым кадыком.

— Слышь, братан… А она мне говорит… Я, говорит, того-этого, значит, вроде как в положении… А я ей…

— Вы кушайте, кушайте, — кудахтала жена.

После третьей рюмки Кеша слегка оживился. Я боялся, что, кроме своих знаменитых «эта» и «значить», он не сумеет ничего из себя выдавить, но тревога оказалась напрасной. Мой протеже развернул блестящую речь, которую следовало произносить не за столом в обыкновенной московской квартире, а, как минимум, на трибуне ООН.

— Последствия стагнации мировой экономики рано или поздно скажутся и в России, — самозабвенно вещал он. Разговевшись рюмочкой после долгого поста, он впал в эйфорическое состояние, и речь лилась из него плавным потоком (вероятно, он учил ее все утро, как стихи). — Падение индексов Доу-Джонса и НИКЕЙ ярко свидетельствует о застойных явлениях… Азиатские рынки лихорадит. Бегство капиталов…

— Кончай, брателла, сушить мозги… Я тебе про что битый час талдычу? Водку я беру оптом и толкаю ее в розницу. Навар есть? Есть. И будет всегда! Потому что водка будет всегда. А ты говоришь, азиатские рынки… На кой черт мне твои азиатские рынки?

— Вы кушайте, пожалуйста, кушайте…

— Ка-анешно… Не пущают уехать во Владимирскую область, квартиру не дают продать. Оно, конечно, у кого суп жидкий, а у кого жемчуг мелкий. Не ожидал я, между прочим, от своего сыночка такого на старости лет…