— А нам с вами можно?
— Вырасти от горшка поболе, тогда тоже будешь бастовать.
Вася не обиделся. Уж вырасти-то он вырастет, значит, и бастовать будет.
Ремесленники затянули «Варшавянку», он стал тихонько подпевать и пошел вслед за ними по лестнице к выходу. Там его и увидел директор и ухватил за кумачовую рубаху:
— Ты тут зачем? Как фамилия?
Вася рванулся, проскользнул у директора под рукой. Пускай про фамилию гадает.
Он опоздал на урок, но учительница пустила его в класс и даже ничего не сказала. Может, догадалась, где он был? Она хорошая, Надежда Александровна…
Обо всем этом Вася матери не рассказывает. Зачем ее огорчать? Он накидывает пальтишко, хватает лыжи и несется по улице к своей ватаге. Там можно обо всем поговорить.
Уйдя за речку, в поле, они играют дотемна. Играют в забастовку, лепят из снега мастера, хожалого, штрейкбрехеров, а потом с азартом обстреливают их снежками и крушат палками, лопатами, чем попало.
У одной снежной фигуры голова утыкана оранжевыми кружками морковки. Ее обстреливают и лупят злее всех. Это рыжий начальник учебной мастерской, гроза ремесленного училища. Ремесленников в Васиной ватаге нет, но школьники всей душой на их стороне.
На откосе речки между сугробами сложена из снежных комьев избушка. Она называется Ледяным домом, и, набегавшись в поле, ребята забираются туда. В Ледяном доме — голубоватый таинственный полумрак. Если тесно прижаться друг к другу, можно влезть троим или четверым сразу. Те, кому места внутри не хватило, сидят на корточках перед входом.
— Вот я вам расскажу еще про бабу-ягу костяную ноту и колдуна Антипку, — протяжно говорит длинный Петька, усаживаясь поудобней на соломе, которая настлана в Ледяном доме.
Под вечер, в таинственном сумраке, сладко и жутко слушать сказки о бабе-яге. Никого вблизи нет, только ветер с залива свистит и подвывает в сугробах… Но сегодня ватага что-то не интересуется сказками.
— Брехня, — перебивает Петьку чей-то голос. — Вот я вам расскажу, как вагонщики Тетявку поймали. Это потеха. Поймали его и в сурике вываляли. Стал Тетявка весь рыжий — от головы и до сапогов. Завыл он тогда худым голосом. «Пустите, — просит, — меня, господа хорошие, я вам теперь слова супротив не скажу и даже самого малого мальца до конца своих дней не обижу». А ему, значит, паклю в глотку, чтоб не брехал, мешок угольный на голову и в Лезерв его, в прорубь вниз головой.
— Утопили? — ахают ребята.
— Знамо дело. Чтобы всем иродам была наука!
Это тоже сказка. Но Тетявка — не колдун, не волшебник, это известный и ненавидимый всей заставой человек. Это мастер Тетявкин, с Путиловского, тот самый, у которого любимая поговорка: «Досыта у меня не накормишься, но и с голоду не сдохнешь». В декабре Тетявкин выставил за ворота нескольких рабочих, чем-то не угодивших ему. Это послужило поводом к волнениям на заводе, а потом во всем рабочем Петербурге.
Никто Тетявкина не мазал в сурике и не топил в Резерве — пруду возле завода. Наверно, он продолжает здравствовать вполне благополучно, только не появляется теперь в вагонной мастерской.
Всё же приятно помечтать о том, как сведут с ним счеты.
— Братва, — кричит Вася, — пошли и мы топить Тетявку!
— Пошли!.. Топить!..
Они быстро лепят из снега фигуру ненавистного Тетявки и с гиканьем и смехом катят ее к проруби.
У них появляются в эту зиму забавы, каких ребята прежде не знали. Порой эти забавы совсем не безопасны.
По Петергофскому шоссе, по Шелкову переулку, по улицам заставы теперь разъезжают казачьи патрули. Казаки, мрачные бородачи, увешаны оружием. Они разгоняют рабочих, собирающихся на улицах. Взрослые провожают патрули злыми взглядами и бранью. А мальчишки, бесстрашные и озорные дети заставы, стаями носятся за казаками и кричат, подражая их говору:
— Кажу, Кажу!
«Кажу» — по-украински «говорю». В устах мальчишек это слово звучит как кличка.
— Кажу, собаку съел!
— Кажу, долой царя!
Когда казаки, осаживая коней на узкие дощатые мостки, теснят рабочих, мальчишки вылезают вперед и колют лошадей иголками. За всё это легко получить нагайкой по голове или вдоль спины. Казаки бьют наотмашь. Нагайки рассекают кожу под худой одежонкой. Но всё равно вслед патрулям несется звонкое и озорное:
— Кажу, собаку съел!
— Кажу, долой царя!
Забастовка ремесленников продолжается несколько дней. Потом ребята начинают ходить в училище. Сперва приходят самые тихие, дети рабочих Экспедиции заготовления государственных бумаг. Затем появляются путиловские — Вася Мещерский и его дружки.
Чего они достигли? Немногого в общем. Они еще только учатся бороться. Но мастера и сам Фукс теперь остерегаются давать волю рукам, не так щедры на подзатыльники и зуботычины. Этого ребята всё же добились.
Итоги забастовки можно оценивать по-разному, но ученики первого класса об этом еще не задумываются. Важна сама забастовка. Те, кто затеял ее, — герои. Когда они проходят мимо, малыши застывают в молчании и провожают их восхищенными взглядами.
— А что, а что, — шепчет Вася, глядя вслед Мещерскому, — мы подрастем, еще крепче будем…
Занятия в детских классах идут своим чередом. Программа в школе нехитрая. Закон божий, русский язык, арифметика, чистописание — вот и все предметы.
Закону божьему учит отец Николай Павский — большущий, грузный человек в длинной рясе. На уроках он дремлет. Отец Николай — картежник, случается, играет всю ночь до самых уроков. И к тому же он выпивоха. Настроение, в котором отец Николай приходит на урок, зависит от того, выиграл или проиграл он ночью, и еще от того, сколько выпил. Иногда он спокойно сопит под гомон ребячьих голосов и лишь встряхивает гривой, когда комок жеваной бумаги, метко пущенный кем-нибудь из мальчишек, попадает ему в лоб. Но в другой раз приходит злющий и всё время цепляется к ученикам, хватает за ухо всякого, кто собьется, читая молитву. Пальцы у него толстые и беспощадные.
— Так ты учишь слово божье, шельмец!
Остальные предметы преподает Надежда Александровна. Вася любит ее уроки. Учиться ему легко.
— Вот если б ты еще не был таким непоседой, — говорит учительница.
Вася молчит. Ну что поделаешь, если ему всё интересно — и что творится на задних партах, и о чем шепчутся соседи.
Уже в первом классе у него возникает страсть к чтению.
— За хорошие отметки тебе пряник полагается купить, — говорит отец, чувствующий себя в день получки богачом.
— Купи лучше книжку, папаня, — застенчиво просит Вася.
— Вот грамотей, — удивляется отец и достает из кармана медяки.
Вася уже приглядел сказку про Ивана-царевича и Серого Волка. У газетчика возле Нарвских ворот. Разумеется, это совсем не такая книжка, какие покупают его сверстникам из богатых семей в магазинах Сытина и Вольфа в Гостином дворе, на Невском. У тех книг золотые обрезы и коленкоровые переплеты. Там много картинок, каждой букве просторно на плотных блестящих страницах.
Сказки, которые продаются у газетчика, напечатаны на шершавой, рыхлой бумаге. Буквы втиснуты в страницы так плотно, что даже для полей почти не остается места. Но книжек от Вольфа и Сытина Вася не видел, а эти обещают волшебные вечера в кухонном углу. Потом, прочитав сказку, можно будет поменяться с ребятами — не с одноклассниками, у них еще книжек нет, а со старшими. И снова читать…
— Васютка, спать пора, — прерывает его мечты материнский голос. — Ночь на дворе.
Младшие уже спят. Вася забирается на дощатый настил, закрывает глаза и долго лежит, представляя себе, как завтра прямо из школы пойдет к газетчику. Нет, он не один пойдет, он поведет всю ватагу!
К весне у него уже собирается несколько книжек. Но тут наступает время, когда от отца уже нельзя получить медяков — ни на пряники, ни на сказки.
В тот год ко многим новым словам, вошедшим в обиход заставских мальчишек, прибавляется еще одно — тяжелое, шугающее слово «локаут». Отец уже несколько недель не ходит на работу. Заводские ворота закрыты. По утрам Петр Алексеевич сидит на кухне за столом злой, неразговорчивый и угрюмо глядит, как ребята хлебают черную тюрю. Сейчас лучше не попадаться ему под руку, заработаешь подзатыльник. Потом он молча встает, нахлобучивает картуз и уходит. Мать провожает его тоскливым взглядом. Идет отец в порт или на рынок — на поиски случайной работы. Но где она, работа? Много ходит по городу таких, как он. Потому Петр Алексеевич возвращается домой еще более сумрачный и молчаливый, чем утром.