Так они и шли — те, кому надо было к Нарвским воротам, и те, чей путь лежал в противоположную сторону. Не хотелось расставаться.

— Завтра на другие заводы, — говорил Вася, — Я займусь «Анчаром», потолкую с молодыми большевиками. Времени мало. На каждый завод надо кому-нибудь пойти. Созывайте ребят, пусть выбирают делегатов на районное собрание молодежи.

Он оглядел друзей.

— Ты, Ваня, давай на фабрику Кенига. С этими девчатами не просто, подход надо иметь. Ну, ты парень боевой, не сробеешь.

И другие тут же получили задания:

— Тебе на «Треугольник» идти.

— Тебе — к «Тильмансу».

— Тебе на Екатерингофскую мануфактуру…

Кто-то из ребят деловито осведомился:

— А если не пустят?

— Очень может быть, что где-нибудь и не пустят. Завкомы, в которых сильны эсеры и меньшевики, наверно, будут против. А вы с молодежью связывайтесь. Пройти в цеха не сможешь — заводи разговор у ворот, сагитируй тамошних ребят. Знакомых парней найдешь потолковее, ну и объясни, в чем дело. Пусть тогда сами устраивают собрание. Но это на крайний случай. Важно, чтоб и твое слово услышали. Ты же не от себя будешь говорить — от путиловской молодежи.

Устраивать собрания оказалось в самом деле нелегко. Завком «Треугольника» отказал путиловскому делегату, просившему созвать молодежь. И в мастерские ему пройти не разрешили:

— Нечего баламутить.

Было такое и в других местах. Но всё равно собрания на заводах проходили, хотя и против воли меньшевистских завкомов. Все основные заводы и фабрики прислали своих делегатов на Первую петергофско-нарвскую конференцию рабочей молодежи. К семи часам вечера в назначенный день парни и девушки заполнили зал ремесленного училища Путиловского завода. Получить это помещение тоже было не просто, но тут помог путиловский завком. Не зря его председателем был большевик Антон Васильев. Уговаривать его не пришлось.

Открыть конференцию поручили Саше Зиновьеву. «За солидность», — сказал Скоринко. Действительно, «солидность» Саши бросалась всем в глаза. В зале было шумно и весело. Ребята с разных заводов тут же знакомились и через минуту разговаривали так, словно знали друг друга с самого рождения. Все были между собой на «ты». Только Саша Зиновьев был «вы». К нему на «ты» ребята не обращались.

Пока Саша говорил положенные слова об открытии конференции, Вася смотрел в зал. Он давно не был тут, с тех пор как учился в ремесленном. Тогда их приводили в этот зал для молитвы. Они стояли, не смея шелохнуться под пронизывающими взглядами мастера и попа. Теперь все чувствовали себя тут как хозяева, парни и девушки в серой поношенной одежде. Бледные лица свидетельствовали о том, как мало достается ребятам свежего воздуха и сытной еды и как много тяжелой работы. Но в глазах было веселое и нетерпеливое ожидание. И непреклонная решимость.

Долго разглядывать зал Вася не мог. Через минуту он должен был взять руководство конференцией в свои руки. Его выбрали председателем, ему принадлежало первое слово — для приветствия от районного комитета партии большевиков, он делал на конференции и основной доклад: о текущем моменте и задачах объединения молодежи.

И здесь, как на Путиловском заводе, доклад вызвал бурю. Одни неистово аплодировали, другие, настроенные на эсеровский и меньшевистский лад, шумели о «единении сил». Зернов выбежал к столу президиума с криком: «Протестую!» Его цыганские глаза налились кровью, он яростно стучал по столу пузатым револьвером. Против чего он протестовал, было трудно понять. Он ругал социалистов, поносил всякую власть, восхвалял анархию — «мать свободы». Кому-то из ребят, еще не искушенных в политике, он, наверно, казался самым большим революционерам. Другие хохотали, глядя, как он мечется на трибуне. Собрание одобрило доклад Васи Алексеева и приняло резолюцию большевиков.

Потом еще долго спорили, как назвать руководящий орган нового союза. Предлагали — исполком, районный комитет…

— Больно это громко — комитет, да еще исполнительный или там районный. Заважничают! — закричал какой-то парень.

Его слова встретили неожиданную поддержку. Все-таки большинству участников было 14–16 лет.

Решили назвать — организационное бюро.

— Ладно, бюро так бюро, организационное так организационное. Занималось бы делом, — сказал, успокаивая товарищей, Вася.

Важно было, кто войдет в бюро. Выбрали трех членов большевистской партии — Васю Алексеева, Ваню Скоринко, Сашу Зиновьева, четырех беспартийных, левого эсера Васильева, анархиста Зернова и двух меньшевиков.

— Беспартийные ребята пойдут за нами — наше большинство будет, — заметил Вася.

Первое мая

В тот вечер Вася рано пришел домой. Даже младшие ребята еще не спали.

Анисья Захаровна обрадовалась:

— Вот хорошо, хоть сегодня посидишь с нами, уже и не помню, когда вместе чай пили.

— Мне еще уйти надо, маманя. — В его словах звучала извиняющаяся нотка. — А к вам просьба. Погладили бы мне пиджак, очень уж вид у него неважный. Да чистую рубашку бы мне на завтра.

Анисья Захаровна не привыкла к таким просьбам, на одежду Вася никогда не обращал внимания. Она подняла внимательные, вопрошающие глаза. В конце концов, парню двадцать исполнилось. Она была уже замужем в его годы.

И Вася, как всегда, понял, о чем думает мать. Он рассмеялся весело и легко, обнял Анисью Захаровну за плечи:

— Нет, невестку я вам пока не приведу. Не приглядел еще. Вы же знаете, мама, завтра Первое мая. Хочется поаккуратнее одеться для праздника.

Мать грустно и ласково глядела на него:

— И правда, уж время мне внуков нянчить. А ты только демонстрации и собрания знаешь. Ладно, принарядим тебя… Вот и брюки залатать надо, только я это утром пораньше, когда спать будешь. Брюк-то у тебя ведь нет на смену.

Но как ни рано поднялась Анисья Захаровна на следующее утро, ей не удалось привести Васину одежду в такой порядок, как хотелось. Работы, сказать по правде, было много, а он тоже вскочил ни свет ни заря.

— Спасибо, маманя, хватит. Я и так буду франтом.

Не терпелось скорее на улицу. Он вышел из дому, когда весеннее солнце только вставало над городом, золотя край бледно-синего неба. В непривычной тишине громко и празднично щебетали птицы. Всё сулило ясный, теплый день, и от этого еще радостнее и торжественнее становилось на сердце.

У моста через Емельяновку Васю окликнул Петя Кирюшкин. Он тоже выглядел не так, как обычно: надел белую рубашку, начистил до нестерпимого блеска сапоги.

— Не спится? Куда спешишь, Папаня?

Он назвал Васю детским прозвищем, как его давно уже никто не называл. В этом была душевная ласковость, необычная для Петра. Но Вася не удивился. Ведь и день был необычным. Впервые они шли на маевку, не думая о нагайках и ружейных залпах, шли на праздник, а не на бой. Но и этот праздник обещал быть боевым. Они шли отстаивать свои лозунги, свои знамена.

— Хочется же всё посмотреть — как анчаровские собираются и как путиловцы. Молодежь, знаешь, своей колонной пойдет, впереди района.

Он улыбнулся другу:

— Да и чего спать в такое утро? Ты вон тоже не утерпел.

Они пошли вместе, с жадным интересом глядя вокруг. Улица оживала на глазах. Из ворот заставских домишек люди выходили семьями, отцы и матери вели за руки ребят. Еще не было семи, времени до начала демонстрации оставалось много, но, видно, не только Васе и Кирюшкину не сиделось дома. Возле ворот Путиловского уже чернела толпа, громко звучали песни. А народ всё шел.

Это была праздничная толпа — те самые люди, которые выходили гулять на Петергофское шоссе на пасху и в рождество, но они были сейчас совсем другими. Что-то новое читал Вася на лицах. Их выражение было торжественным и вместе с тем настороженным. Люди шли на свой рабочий праздник, право на который оплачено кровью. Они завоевали это право, но не были вполне уверены, что смогут воспользоваться им. Они чувствовали — одни ясно и отчетливо, другие смутно пока, — что за это право им еще надо будет бороться, как за все права, которых они добивались.