В субботу вечером на кухню к Алексеевым по старой привычке забежало несколько мальчишек — Васины сверстники и друзья. Анисья Захаровна встретила их, как всегда, ласково, усадила за стол.
— Чайку попейте, сыночки, согрейтесь с морозцу, — говорила она, ставя кипящий самовар и нарезая толстыми ломтями ситный. — Покушайте, вы же голодные, я знаю.
Петр Алексеевич поглядывал на Васиных дружков молча, настороженно.
— Уже поздненько становится, мать, — громко сказал он, — ложиться буду.
И ушел в комнату.
А ребята хлебали чай и уплетали ситный.
— Сегодня хозяева взяли верх, завтра мы возьмем, — говорил Вася. — Нам с ними в мире не жить, как собаке с кошкой. Эта забастовка только начало…
— А конец где будет?
— Ты бери дальний прицел. Овальные номерки выбросить — это еще и не полдела. Царя надо выбросить да заводчиков и помещиков вместе с ним.
— Господь с тобой, Васенька, что говоришь только, — ахнула Анисья Захаровна, тревожно оглядываясь, не слышал ли отец. — Разве можно такие слова…
— Можно, маманя, надо. Отец остерегается, о вас, о маленьких думает, а нам бояться нечего, детей и жен у нас нет.
— А матери тебе не жалко, бесстыдник?
— Вы, мама, поймете. Я ведь для вас хорошей жизни хочу. А если каждый будет только себя жалеть…
— Остерегался бы все-таки, сынок, — тихо проговорила Анисья Захаровна.
Ребята охотно собирались у Васи. Для многих этот дом был с детства своим. И новые друзья — их у Васи становилось всё больше — как-то сразу чувствовали себя здесь тоже своими.
Старшие напоминали об осторожности:
— Ты уже не мальчонка, ты подпольщик, революционер. У полиции и в Емельяновке есть глаза.
Конспирация была нужна, Вася это хорошо понимал. Особенно теперь, когда он не просто помогал партийцам, а сам стал одним из них, — его приняли в партию в двенадцатом году, — но было трудно прятаться, скрывать свои чувства. Этому противилась Васина открытая, тянувшаяся к людям душа. Но легко ли, трудно ли, а надо. Частенько, заслышав у двери голоса друзей, он со вздохом нахлобучивал кепку и выходил за порог:
— Давайте пройдемся, что ли, подышим воздухом. Полезно! Господа за этим в именья и на дачи ездят. Мне мать говорила, она знает, — служила прислугой в барских домах. А наша Емельяновна чем не дача?
Бродить с друзьями по улицам было тоже хорошо. Хрупкий и слабый с виду, Вася был неутомимым ходоком. И питерская неприветливая погода никогда не пугала его. Ветер с моря гнал низкие тяжелые облака, мелкий дождик сек наискось, забирался острыми струйками за ворот. Вася шел, засунув руки в карманы, навстречу дождю, который не мог смыть с его лица улыбку.
Если было очень уж ненастно и холодно, они отправлялись в трактир к Богомолову и, заняв столик где-нибудь у стенки, долго сидели, опустошая пузатые чайники. Тут можно было поговорить. Но в кухне у Алексеевых вокруг дощатого стола на косых, околоченных накрест ножках, под внимательным взглядом ласковых глаз Анисьи Захаровны было, конечно, лучше всего. И, если Вася засиживался вечером дома, кто-нибудь обязательно забегал к нему на огонек.
Их сборища были уже не такими, как прежде. Звучали непритязательные шутки и песни, которые всегда заводил Вася, — петь он любил и умел, — но будто невзначай начинался разговор, разгорались споры, тянувшиеся часами. Ради них, в сущности, и собирались.
В такие вечера друзья уходили поздно, и, проводив их, Вася тихонько усаживался с книгой, привернув фитиль лампы, чтобы не мешать родителям. Время от времени мать беспокойно поворачивалась на кровати и шепотам окликала его:
— Шел бы спать, Васютка, на работу уже скоро.
— Сейчас, мама, сейчас, вот дочитаю.
Так по ночам читал он Эрфуртскую программу, принялся за «Капитал» Маркса и ленинские труды.
Как-то уже весной, просидев полночи за книгами, он совсем не лег в постель. Погасив лампу, тихонько надел ботинки, накинул пиджак и пошел к выходу.
— Куда ночью-то? — беспокойно окликнула его мать.
— Спите, мама, — тихо ответил он, — дело у меня, приду уж после работы.
Он долго шел по молчаливому предрассветному городу — мимо Путиловского, мимо Нарвской заставы, мимо вокзалов вдоль Обводного — на Ивановскую улицу, которой прежде и не знал.
На Ивановской, в глубине высокого дома с облицованными белой плиткой простенками, глухо гудели машины. Дом выглядел богато и неприветливо, и Вася на секунду задержался, раздумывая, туда ли он попал. Потом решительно вошел во двор, открыл массивную дверь на тугой пружине и сразу очутился в шумном и близком ему мире. На лестнице было полно молодых парней, по виду таких же рабочих, как он. Они весело переговаривались, о чем-то спрашивали людей, пробегавших во внутренние помещения с влажными полосами бумаги в руках.
Да, конечно, тут была типография. Печаталась в ней большая, известная в России и за границей буржуазная газета «День», которую читали заводчики, чиновники, адвокаты. Рано утром почтальоны разносили ее по богатым квартирам, подписчики просматривали свежий номер, сидя за накрытым белой скатертью столом, попивая кофе и вытирая усы накрахмаленной салфеткой. На «День» ссылались иностранные агентства, министры делали глубокомысленные пометки на его полях, но парней, собравшихся на типографской лестнице, «День» не интересовал. Они пришли за новой, начавшей совсем недавно выходить большевистской газетой «Правда». У «Правды» не было, конечно, таких средств, как у «Дня». Деньги на ее издание собирали по копейкам на заводах. У нее не было и такого налаженного аппарата распространения. Городские газетчики просто отказывались продавать ее — боялись.
Полиция только искала повода, чтобы расправиться с «Правдой» — конфисковать тираж, запретить издание, отдать редакторов под суд. А известно, что, когда полиция ищет повод, она его находит. В любую минуту в типографии мог появиться околоточный в сопровождении оравы непроспавшихся городовых и наложить арест на «Правду». Тогда уже не придется долго ждать, пока городовые возьмут ломики и разобьют на мелкие куски свинцовый стереотип, с которого печаталась газета.
Но парни с заводов недаром проводили на типографской лестнице ночи. Они выхватывали пахнущие керосином номера прямо из машин и успевали унести их до того, как появится полиция. В эту ночь и Вася ушел с пачкой «Правды» под мышкой. Он нес ее на завод, и счастливое сознание, что делает он важное революционное дело, не покидало его.
Вскоре после этой ночи Вася снова пришел за «Правдой». Распространять газету среди рабочих стало его постоянным делом, такое поручение дала ему партийная организация. Но он ходил на Ивановскую не только по ночам. Недалеко от типографии разместилась и редакция «Правды». Вечерами там собирались корреспонденты с заводов, фабрик. Одни приносили уже написанные заметки, другие приходили, чтобы рассказать о делах, о бедах рабочего люда — о притеснениях со стороны мастеров и приказчиков — хозяйских холуев, о несчастных случаях, происходивших почти каждый день, о бесконечных сверхурочных работах — выматываешь на них все силы…
И Вася ходил с тем же. Он уже познакомился с работниками газеты, стал там завсегдатаем. Конкордия Николаевна Самойлова — секретарь редакции — встречала его ободряющей улыбкой:
— Что нового у пушечников?
Она расспрашивала, как живется путиловской молодежи. Вася махал рукой. Что это за жизнь — света не видишь! Взрослым тяжело, а молодым вдвое. Делай то же самое, а получай половину. И здоровье откуда взять? Чахотка косит ребят, многие харкают кровью. Он начинал говорить горячо и торопливо. Самойлова слушала внимательно, не перебивая.
— Рассказываешь ты хорошо. Вот и напиши так. Ведь грамотный, тебя, кажется, даже профессором зовут…
И Вася брался за перо.
В «Правде» Вася нередко встречал товарищей по заводу. Особенно часто он видел там Егора Шкапина. Вася знал его уже давно. В одиннадцатом году Шкапин вернулся на завод после ссылки и поступил в котельную мастерскую. Он был разметчиком редкостного мастерства, а такое мастер спад люди всегда уважают. Но еще большее уважение Шкапин внушал товарищам умением растолковать самые трудные и запутанные вопросы, показать истинные причины всех бед, сваливавшихся на рабочих. Он был развитым, начитанным человеком. И еще Георгий Шкапин был поэтом. Вася помнил наизусть его стихи, рисовавшие тяжкие картины заводского труда: