Затем Анна Андреевна прочла мне новое стихотворение, предупредив, что оконченными полагает две первые и две последние строчки. «Остальное – сумбур».

Начинается:

Затем, в «сумбуре», нечто волшебное о зиме, потом заключение:

Я запомнила еще одну строчку:

Запомнила бы и все, но Анна Андреевна, читая, мешала мне комментариями: «нельзя же рифмовать «обвала – подвала»!», и не уверена в зиме, и не уверена: «узнают голос мой» или «услышат»[407].

О, Господи! Если услышат, то узнают, а если узнают, то поверят. Один-единственный голос в мире способен жаловаться, даже молить о пощаде – властно.

Мы заговорили о Гроссмане. Слухи ходят об изъятии его романа. Не знаем, правда ли или вранье? Если правда, то ведь это настоящее злодеяние, книго-человеко-убийство²⁷⁵.

1 июля 61 Кажется, Анне Андреевне чуть получше. Провела с ней вечер. Сидит, опираясь на руки, у себя на постели, в своем уютном, но душном шкафу. Беседовала она со мной спокойно и благостно. И – внезапный – взрыв.

Она спросила у меня, читала ли я ее стихи в «Звезде» и думаю ли, как, например, Вильмонт, что печатать их вообще не стоило[408]. Я с удивлением ответила: «Почему же не стоило? «Молюсь оконному лучу» – прекрасное стихотворение; «И когда друг друга проклинали» – тоже, хотя мне и не по душе строчка: «В страсти, раскаленной добела»… «Софокл», ну, «Софокл» холодноватые стихи, – сказала я, – но это не резон, чтобы их не печатать».

– Холодноватые?! – с яростью произнесла Анна Андреевна. – Рас-ка-лен-ные! – повторила она по складам – и каждый слог был раскален добела.

– Просто у вас нет уха к античности. Для вас это пустое место. И Дионисово действо и легенда о смерти Софокла – звук пустой. А это должно быть внутри, вот здесь, – она показала на грудь – этим надо жить… И стихи мои о смерти Софокла так существенны для понимания отношений между искусством и властью. Должных отношений. Это урок.

Я промолчала. Не стала уж и заговаривать о неудачной строке: «Сам Дионис ему снять повелел осаду», где слова слипаются, – «снять повелел», – чего вообще у Ахматовой не бывает. (Ведь ударение логическое на «снять», а ритмическое на «повелел»…) Насчет темы – поэт и власть, и преподанного здесь власти урока – это я, конечно, уловила. Что же касается античности – похвастаться нечем: и в самом деле – я ею не жила и не живу, я ведь человек «грязно необразованный», как говорит о себе кто-то из героев Достоевского, но ведь вот и Библию я знаю худо, и более чем худо знаю – она для меня мертва – а вот «Библейские стихи» Анны Ахматовой: «Лотова жена», «И встретил Иаков в долине Рахиль» – они для меня Библию воскрешают[409]. А «Смерть Софокла» не воскрешает для меня античность… Одна ли я в этом повинна? А быть может немного и Ахматова? Чудотворства какого-то тут не свершилось, аллегория осталась аллегорией.

Далее разговор пошел мирно. (После вспышки гнева – внезапной! – Анна Андреевна умеет столь же внезапно переводить себя на спокойный тон. Точно выключатель какой-то в себе повертывает.) О Надежде Яковлевне она заговорила вполне спокойно, хотя и осудительно.

– Надя ни за что не желает признать Ольгу хищницей. Не пойму, что это с нею случилось? Влияние Оттенов? иначе ничем я не могу объяснить. Они нашли какой-то способ проникнуть ей в душу. Обывательскую постройку я понимаю отлично: «Поэт! Муза Поэта! Она невинно заточена в тюрьму, она принимает гоненья за свою любовь». Очень складно выходит. А что все это вздор, все ложь, что она попросту хищница – до этого никому дела нет.

Я спросила, читала ли она в «Литературной газете» статью Сарнова о Евтушенко и Вознесенском²⁷⁶. Она статьи не читала, а о Евтушенко и Вознесенском отозвалась неблагосклонно и как о личностях и как о поэтах.

Я спорить не собиралась: ни Вознесенского, ни Евтушенко вообще никогда и в глаза не видывала. Стихи Вознесенского не воспринимаю, а в Евтушенко – «в этом теплится что-то». Писать стихи он не умеет, но что-то живое есть… Впрочем, я не вчитывалась.

– Начальство их недолюбливает, – сказала я.

– Вздор! Их посылают на Кубу! И каждый день делают им рекламу в газетах. Так ли у нас поступают с поэтами, когда начальство не жалует их в самом деле!

Кажется, 14 июля 61 г. Не уверена. Была у Анны Андреевны. Ее комнатушка средоточие жары. У Мандельштама сказано: «Чудесного холода полный сундук» – а это полный сундук духоты.

Анна Андреевна сразу вынула из сумочки и протянула мне письмо.

– Играют так, – объяснила она. – Сначала прочитывают текст, не глядя на подпись. Потом я называю имя и гляжу на выражение лица читающего… Начнем!

Две страницы исписаны восторгами. «Вы – сама Поэзия… Вы – скрипка Страдивариуса… Вы – звонница…» – и подобные пошлости на протяжении двух страниц. На третьей странице выясняется, что поэзия Анны Ахматовой воспитывает молодежь в истинно коммунистическом духе.

Кто же автор? Не могу догадаться.

– Зелинский, – провозгласила Анна Андреевна.

Смешно и мерзко. В свое время травивший Ахматову, в свое время Пастернака… Зелинский, который писал доносы на Кому Иванова. Я видела его вблизи только в Ташкенте, в комнате у Анны Андреевны, когда он приходил туда как составитель ее книжки, как редактор – говоря точнее, как цензор – выкидывал множество стихов и преподносил ей свою галиматью (предисловие). Одни стихи выкидывались им за пессимизм, другие – за религиозность. Анна Андреевна, шутя, говорила: «От моей лирики остались одни «Сады и парки»»[410].

Я стала расспрашивать Анну Андреевну о ее ленинградском житье-бытье. Она сразу помрачнела.

– Аничка выходит замуж… Свадьба 18-го, в Будке, в Комарове. Родители очень вникают, а я не вникаю совсем… Через два года он ее, разумеется, бросит с двойней на руках… Конечно… Или она его. Иначе и не бывает…

18 июля 61 Больна, больна Анна Андреевна, плохо у нее с сердцем. А мы как-то забываем про это.

Сегодня, с трудом вырвав время (у меня корректура), я провожала ее к Маршаку, на Чкаловскую. Самуил Яковлевич послал за ней машину. Одна – то есть с шофером – ехать она боится. Боится сердечного приступа, боится улицы, боится шофера. (Назад будет сопровождать ее Розалия Ивановна²⁷⁷.) Встретила меня Анна Андреевна нарядно причесанная, в белом костюме, прижимая к груди черную книжку. Едет дарить.

С лестницы она спустилась трудно, ставя на каждую ступеньку по очереди обе ноги, как ребенок. Во дворе у Ардовых, пока мы шли до машины, и во дворе у Самуила Яковлевича, шагов десять до крыльца, – тяжело опиралась на меня.

– Главное – не торопиться… Вы и лифт умеете?

Мы поднялись на лифте и вышли у дверей квартиры 113, такой знакомой мне. Дверь отворилась – я сразу вниз: корректура.

24 июля 61 Анна Андреевна мне звонила – за два дня позвонила заранее – чтобы я пришла к ней сегодня в 12 часов. Вечером она уезжает в Ленинград в сопровождении Жени Берковской (Женя отвезет ее в Комарово и будет там жить с нею вместе и за ней ухаживать.) Так называемая «семья» отбывает в Ярославль.

Протянула мне номер журнала «Америка». Весь глянцевитый, брюки отутюжены, сверкают зубы и декольте. А тут еще на развороте какое-то бракосочетание: цветы, фата, бокалы, улыбки. Из подписи явствует, что сочетаются браком два американские гида – гид и гидесса – познакомившиеся на американской выставке в Москве. Один из них – тот, который жених – пишет диссертацию об Анне Ахматовой.