97 …я рассказала Анне Андреевне о преступлении Ольги. – Ольге Всеволодовне Ивинской (1912–1995) посвящен один из самых пленительных любовных циклов в поэзии Бориса Пастернака. Многие исследователи «Доктора Живаго» полагают также (как и она сама), что прототипом для героини романа, роковой и прекрасной Лары, послужила Ивинская. (Правда, в последнее время в печати появляются и другие суждения – см. например, статью Константина Поливанова в «Независимой газете» 5 октября 1992 г.)
Отдавая себе полный отчет в той общеизвестной истине, что поэзия непобеждаема, я, тем не менее, беру на себя смелость объяснить, что я подразумевала, рассказывая Анне Андреевне о преступлении Ивинской.
Почему рассказывала? Потому, что привыкла рассказывать ей о пережитых душевных потрясениях. На ту минуту их было два. Меня потрясла степень человеческой низости и собственная своя, не по возрасту, доверчивость. К тому времени, как я доверила Ивинской деньги, вещи, книги и тем самым – в некоторой степени и чужую судьбу, я уже имела полную возможность изучить суть и основные черты этой женщины. (Мы работали вместе в отделе поэзии в редакции симоновского «Нового мира».) Началось с дружбы. Кончилось – еще до ее ареста – полным отдалением с моей стороны. Ивинская, как я убедилась, не лишена доброты, но распущенность, совершенная безответственность, непривычка ни к какому труду и алчность, рождавшая ложь, – постепенно отвратили меня от нее.
Ивинская была арестована в 1949 году, а вернулась из Потьмы, из лагеря, в 1953-м. Там, в лагере, она познакомилась и подружилась с моим большим другом, писательницей Надеждой Августиновной Надеждиной (1905–1992). Воротившись, Ивинская ежемесячно, в течение двух с половиной лет брала у меня деньги на посылки Надежде Августиновне (иногда и продукты, и белье, и книги, собираемые общими друзьями). Рассказала я Анне Андреевне и о том, как сделалось мне ясно, что Н. А. Надеждина не получила от меня за два с половиной года ни единой посылки: все присваивала из месяца в месяц Ольга Ивинская.
В ответ на мои расспросы о посылках она каждый раз подробно докладывала, какой и где раздобыла ящичек для вещей и продуктов, какую послала колбасу, какие чулки; длинная ли была очередь в почтовом отделении и т. д. Мои расспросы были конкретны. Ее ответы – тоже.
Через некоторое время я заподозрила неладное: лагерникам переписка с родными – и даже не только с родными – тогда уже была дозволена, посылки издавна разрешены, а в письмах к матери и тетушке Надежда Августиновна ни разу не упомянула ни о чулках, ни о колбасе, ни о теплом белье. Между тем, когда одна наша общая приятельница послала ей в лагерь ящичек с яблоками, она не замедлила написать матери: «Поблагодари того неизвестного друга, который…»
Я сказала Ивинской, что буду отправлять посылки сама. Она это заявление отвергла, жалея мое больное сердце, и настаивала на собственных заботах. Тогда я спросила, хранит ли она почтовые квитанции. «Конечно! – ответила она, – в специальной вазочке», – но от того, чтобы, вынув их из вазочки, вместе со мною пойти на почту или в прокуратуру и предъявить их, изо дня в день под разными предлогами уклонялась. (Вазочка существовала, квитанции нет, потому что и отправлений не было.)
Н. А. Адольф-Надеждина вернулась в Москву в апреле 1956 года. Лишенная жилья, лето она провела у меня. Мои подозрения подтвердились: ни единой из наших посылок она не получила. Надежда Августиновна сообщила мне: в лагере Ивинская снискала среди заключенных особые симпатии, показывая товаркам фотографии своих детей (сына и дочери, которые были уже довольно большие к началу знакомства ее с Борисом Леонидовичем) и уверяя, будто это «дети Пастернака». Правда, симпатии к ней разделяли далеко не все: так, Н. И. Гаген-Торн (1900–1986) и Е. А. Воронина (1908–1955), вернувшиеся из той же Потьмы, отзывались об Ивинской, в разговорах со мной, с недоумением. По их словам, начальство явно благоволило к ней и оказывало ей всякие поблажки.
Свой первый арест и пребывание в лагере Ивинская объясняла тем, что она – жена гонимого поэта. Для меня эта версия звучала в новинку: накануне ареста 1949 года она рассказывала мне, что ее чуть не ежедневно тягают на допросы в милицию по делу заместителя главного редактора журнала «Огонек», некоего Осипова, с которым она была близка многие годы. Осипов, объясняла мне тогда Ольга, присвоил казенные деньги, попал под суд, и во время следствия выяснилось, что в махинациях с фальшивыми доверенностями принимала участие и она. (За истинность ее объяснения, я, разумеется, не отвечаю, но рассказывала она – так.) После ареста – сначала в лагере, а потом и на воле – она сочла более эффектным (и выгодным) объяснять причины своего несчастья иначе: близостью с великим поэтом. «Муза поэта в заточении»… За подобную версию – очень смахивающую на правду – я, впрочем, тоже не отвечаю.
Мало того, что, вернувшись в Москву, Ивинская регулярно присваивала деньги, предназначавшиеся друзьями для поддержки Н. А. Адольф-Надеждиной. Когда в 1953 году, освобожденная, она уезжала в Москву, – она взяла у Надежды Августиновны «на несколько дней» плащ и другие носильные вещи, обещая срочно выслать их обратно, чуть только доберется до дому. Приехав домой, однако, она не вернула ни единой нитки.
В восьмидесятые годы я, благодаря Майе Александровне Улановской, получила возможность ознакомиться с неопубликованными записями ее матери, Надежды Марковны (1903–1986). В Иерусалиме, в 1982 году, вышла книга Н. и М. Улановских под заглавием «История одной семьи».
«История» издана не полностью; отрывок, посвященный Ивинской, в печати отсутствует, но Майя Александровна сначала ознакомила меня с рассказом матери, а потом подарила следующий документ:
«Когда Ивинская, освободившись по мартовской амнистии 1953 года, уезжала в Москву, – пишет Майя Улановская, – моя мать вручила ей для передачи своей дочери, моей сестре, Улановской Ирине Александровне, связанные ею шерстяные свитера и разные поделки, полученные ею в подарок за годы заключения от разных лагерных подруг. Месяцами моя мать и другие бывшие солагерницы Ивинской, поручения которых она взялась выполнить, ждали известий, подтверждений. Месяцы, годы шли, никаких известий не поступало ни для кого. Когда моя мать освободилась и вернулась в Москву, выяснилось, что ее посланница присвоила переданные через нее вещи. Будучи спрошена по телефону, призналась в этом, сославшись на потерянный адрес, просила прощения, откупилась деньгами».
Таким образом, она крала у лагерниц не только то, что им посылали из Москвы, но и то, что они через нее посылали в Москву.
Улановской она объяснила свой поступок потерей адреса, а Надежде Августиновне созналась, рыдая, что отправлять мои посылки препоручила будто бы одной своей подруге, а та, злодейка, не отправляла их.
Пастернак отправлял деньги и вещи своим друзьям в лагерь, Ивинская же относительно своих лагерных друзей поступала иначе.
Бессердечие Ольги Всеволодовны, которая умела прикидываться сердечной, явно сказалось и в книге собственных ее воспоминаний «В плену времени». (Книга вышла в 1978 году в Париже, в 1991-м – в Литве и в 92-м в Москве.) Письмо одной из читательниц, неизвестной мне Л. Садыги, ознакомившейся с воспоминаниями Ивинской в 1978 году, приводится в журнале «Литературное обозрение», 1992, № 1. Л. Садыги возмущена тем издевательским тоном, в каком Ивинская пишет о своих «невольных подругах». Не обойду молчанием отзыв об Ивинской и В. Шаламова: см. публикацию И. Сиротинской «Переписка Варлама Шаламова и Надежды Мандельштам» // Знамя, 1992, № 2, с. 166, 174 и 177.
…Встретившись с Ольгой Всеволодовной в 56-м году в Москве, выслушав ее рыдания и ее вранье, Н. А. Адольф-Надеждина великодушно простила ей и мои, присвоенные, Ольгой деньги, и непосланные ею посылки. Больше того: в своих воспоминаниях о лагерной жизни (см. сборник «Средь других имен», М., 1990, с. 504) она говорит об Ивинской с симпатией, даже приводит свои стихи, посвященные ей. Что ж, великодушие, способность прощать причиненное зло – высокое и благородное чувство. Я тоже, быть может, извинила бы Ивинской рубли и тряпки, – но систематическое хищное лганье простить не умею.