— Собрать вещи, пойдете со мной!
Мы уже не спрашиваем куда. От майора можно услышать лишь один ответ: «Молчать!» Как мало надо, чтобы животное могло кичиться даром речи!
майор ведет нас через двор к небольшой двери, потом по узкому темному коридору. Чуть позже мы разглядели в полумраке открытую решетку и прямо под ногами узенькие ступеньки, ведущие под землю.
— Куда вы нас ведете, майор?
— Вниз, без разговоров!
— Вы не имеете права. Нас арестовали без оснований, держат без следствия, мы не пойдем в подземелье. Вы нарушаете…
— Молчать!
Майор наставил револьвер, но тут же понял, что этот способ однажды не оправдал себя.
— Пошевеливайся! — заорал он с видом хищника, готового к прыжку.
— Вы нас этим…
В полумраке мелькнул кулак майора. Мирек летит со ступенек, Иржи за ним. Наверху лязгнула железная решетка, звякнули ключи.
— Гестаповец! Как ты, Мирек?
— Ничего, локти ободрал. А ты?
— Я ждал кулака, а он пнул меня сапогом. Но хуже всего то, что мы теперь в яме. Телеграммам конец. Интересно только знать, зачем он это сделал.
— Разве ему нужны какие-то основания?
— И все же почему он не бросил нас сюда сразу после ареста, ночью? Мы бы и не знали, как очутились здесь. Ему, наверное, мешало, что наверху мы слышим работу оператора. Или, может, его взбесило, что те парни, часовые, стали неплохо относиться к нам? По-видимому, виною тому покупки. Либо телеграммы.
— Главное, что теперь о нас уже знают земляки в Мексике.
Глаза понемногу привыкают.
Из темной ямы под лестницей ведет длинный коридор шириною почти в два метра. Сквозь щели в потолке над левой стеной сюда проникает слабый отблеск дня. Это единственные отдушины в тюрьме, на них даже нет решеток — человеку все равно не пролезть через эти трещины. А если бы все-таки он и выбрался из коридора этим путем, то оказался бы в тупике зарешеченного светового люка под двором.
Мы проходим по коридору, чувствуя себя, как в паноптикуме. На скамьях у стены, словно на насесте, сидят заключенные — бледные, обросшие, оборванные. Они смотрят и молчат, а в глазах их читаешь лишь безнадежное терпение, проблески любопытства, изумление при виде чистой одежды или ничего, вообще ничего.
Потолок по правую сторону коридора покоится на низких столбах, соединенных арками. Пространство между ними разгорожено решетками на отдельные подвальные камеры.
Стражник еще раз подводит нас к лестнице. Прямо под ней — разделенный на две половины угол со скользким полом. Дыра в бетонном полу служит общей для всей тюрьмы уборной; в другой половине — небольшой бетонный резервуар с рукомойником: отныне это будет и нашей умывальней. Широкий канализационный сток защищен решеткой и опутан вдобавок колючей проволокой. Не слишком ли много этого для одной-единственной дыры?
— Недавно у нас отсюда убежал один, — говорит стражник, как бы отвечая на наш невысказанный вопрос. Видимо, это входит в число его обязанностей. — Он прополз по каналу вплоть до реки. Поэтому мы закрыли эту дыру и другой конец стока у реки.
Во всем подземелье стоит запах клоаки, но пронзительная вонь в умывальной вызывает рвоту. Со стены зарешеченного светового люка капает в подставленный ушат и на пол бурая жижа.
— Что это течет сюда? — нарушает тишину подземелья невольный вопрос.
Стражник с минуту мнется.
— Наверху, на первом этаже, над нами уборные для гарнизона. Там у них что-то засорилось, и никто не умеет исправить…
За решеткой над лестницей помещается «удобная» с санитарной точки зрения тюрьма, чистая и светлая, однако за пять дней мы не видели там ни души.
Постепенно осваиваемся. Желудок перестал протестовать, уже не так сильно замечается отвратительный запах, полумрак посветлел. Только время осталось как бы прикованным цепями. В сырую подвальную камеру надзиратель поставил нам tijeretas, — конечно, договоренность о найме имеет силу даже под землей, у нас заплачено вперед. Все заключенные из нашей камеры набились к соседям, у которых и без того было переполнено. С остальными обитателями тюрьмы мы можем встречаться днем лишь под надзором и в общем коридоре; ночью же за решеткой нас будет двое.
Что это — охрана для нас или защита от нас, якобы опасных для остальных?
Целыми часами наши новые «компаньоны» молча следят за нами. Они не проронили ни слова даже между собой. Все уже сказано? Или, может, они разучились говорить? Мы не навязываемся, но это молчание угнетает, давит как камень.
Откуда-то из другого конца коридора к нам приблизился долговязый парень, босой, в рубашке без рукавов. Он безмолвно положил на скамейку возле нас стопку зачитанных журналов, старый годовой комплект «Readers’ Digest». В одной из камер звучно заговорили сильным и сочным баритоном. В глазах ближайшего к нам соседа чем дальше, тем сильнее сквозят интерес и любопытство. Он все ближе и ближе пододвигается к нам.
В полдень, за миской кислой фасоли с рисом, лед молчания был растоплен. Заключенные один за другим изливают перед нами свою душу, рассказывают, исповедуются, задают вопросы. Сумрачный коридор ожил людскими судьбами. Впервые за эти пять дней мы не жалеем, что очутились в тюрьме.
И это тоже Коста-Рика…
Кто-то тайком пронес в подземелье газеты. Целые страницы кричат дюймовыми заголовками и фотографиями о сенсации дня. На снимках — убитый сторож храма, украденная статуя, ее драгоценности.
А в текстах до отвращения часто упоминается о двух чехословацких журналистах. И упоминается в связи с грабежом и убийством в храме! Подобные подозрения падают и на странного дипломата, но все эти сенсационные и злорадные газетные «утки» он спокойно читает где-то у себя дома, в Никарагуа.
Мы негодуем, все кипит в нас. Разломать бы, разбить эти решетки вокруг, выбежать наружу, вышибить тюремные ворота и прокричать: «Ложь! Подлая, низкая- ложь!»
Но это было лишь мгновение. Ведь в том злорадном лицемерии «информаций из достоверного источника», «весьма вероятных предположений», «логических заключений» и «замысловатых комбинаций» заключалось лишь стремление по-пиратски умыть руки. Они решили облить грязью наши имена, имена двух чехословацких журналистов, настроить против нас общественное мнение и при этом оставить открытым ход к отступлению. Ведь шесть дней тому назад начальник либерийской полиции в пашем присутствии доложил вышестоящим инстанциям, что согласно телеграфным сообщениям отдельных полицейских начальников и постов на дороге между столицей и Либерией мы были вне каких бы то ни было подозрении. Он подтвердил, что и критический момент мы находились в двухстах километрах от Картаго среди леса, блокированные на непролазной дороге автобусом из Сан-Хосе, несколькими грузовиками из Либерии и тонкой грязью с обеих сторон. Из Сан-Хосе он получил приказ освободить нас. Сам подписал сопроводительное письмо и выделил нам личную охрану, чтобы обеспечить беспрепятственный выезд из страны.
Кто же в таком случае сознательно сыплет людям песок в глаза? Кто стоит за приказом о новом незаконном аресте? Кто движет рукой журналистов., пишущих эту бесстыдную ложь?
Мы листаем страницы газет, и гнев снова подступает нам к горлу. Иржи внезапно оборвал себя на полуслове, ударил газетами по скамейке и резко встал.
— Не надо так волноваться, — успокаивает его сосед. — Что бы вы стали делать, если бы сидели тут ни за что ил про что пятнадцать месяцев, как я? У меня дома старуха мать, жена и шестеро детей. Одному всемилостивому богу известно, что с ними. Если бы хоть знать, сколько времени мне еще гнить здесь!
— Разве вас не судили?
— Какой там суд! Не было даже следствия, меня вообще ни о чем не спрашивали. Просто забрали на асьснде, прямо с поля увезли. Сказали, что я коммунист, что мне нельзя быть среди людей, — и сразу сюда.
— Вы действительно были членом коммунистической партии? — спрашивает Мирек.