Возвращаемся в избушку, подкладываем в печку дров, пьем чай. После чая сон улетает совсем. Я зажигаю еще одну свечу и берусь за дневник. Лёня пробует читать книгу, но раз за разом отрывается, прислушивается к тайге.

А утром по дороге к ручью на самом спуске с морены Лёня нашел полуразорванного зайца. На снегу отпечатались огромные крылья. Ночной хищник убил зайца возле мешка, притянул сюда и принялся есть. Мы, видимо, спугнули его. Заяц-беляк, одетый в роскошную зимнюю шубу, уже не раз бывал в переделках. Правое ухо разорвано надвое, зажило, несколько раз вылиняло. Заяц дважды вырывался из когтей и выбил из одеяния птицы несколько темно-коричневых перышек: беляк сражался до последнего.

Народная мудрость гласит: «В зайце много жира — жди холодной зимы». Заячьи внутренности и все межреберье буквально залиты белым салом. Добыча как нельзя кстати. Медвежатина, приготовленная со всевозможными приправами, может, и аппетитна, но, сваренная с сухим луком, пригоршней лаврового листа, пахнет нехорошо и сластит. Даже Бумка ест без особого желания… Мы планировали с первых дней охоты добыть оленя, но только сегодня впервые увидели свежие оленьи следы. Стадо голов в 10–12 перед самым утром пересекло болотину и вышло в долину Тайного.

Олени шли, останавливались, копытили снег и щипали пушицу, наткнулись на шалашик, разрушили его и съели приманку — две протухшие рыбы, с полкилограмма медвежатины и несколько мышей.

— Козлы! — кричал Лёня на всю тайгу. — Куда я попал? Соболь ягоды ест, заяц мешок из-под мяса зажевал, медведь ни сахару, ни меду не тронул, зато олени медвежатину с рыбой жрут.

Нагруженные капканами и приманкой, запасом еды на один день, мы отправляемся по следам. Если не удастся догнать оленей, то хоть приманку разбросаем.

После снегопада потянуло на мороз. Все вокруг заволокло туманной дымкой. Какая-то сплошная мутная масса — ни конца, ни края ей. Но эта бесконечность только кажущаяся. Там, над нами, чистое голубое небо, и солнечные лучи достают вершины двух высоких сопок. Вершины золотятся, как луковицы древних церквей.

То с одной, то с другой стороны к долине Тайного подходят распадки. Узкие и пошире, растянутые на многие километры и такие короткие, что их и распадками назвать трудно. Все они дают корм и приют куропаткам, соболям, горностаям и прочей таежной живности и походят друг на друга, как родные братья. Крутые их бока затканы припавшими к земле стланиковыми кустами, среди этих кустов там и сям темнеют голые лиственницы. На вершинах сопок они мелкие и редкие, ниже погуще и покрупнее. Вдоль каждого распадка вьется желобок пересыхающего ручья, окаймленный ольховниковыми зарослями. Здесь же высятся могучие лиственницы и алеют ягодами шиповник и смородина.

Напротив каждого распадка мы делаем короткие остановки, разбрасываем приманку, оставляем пару капканов.

Бумка не может переносить этой процедуры с надлежащим достоинством. Ей хочется обнюхать каждый кусок приманки, каждый капкан.

Олени долго шли без остановки. Выбитая их копытами тропа тянется вдоль Тайного, иногда ныряет в тайгу, но скоро снова выходит на берег. Олени долго кружили на месте, некоторые из них даже ложились и оставили в желтоватых затвердевших лежках серую ломкую шерсть. Длинные тонкие шерстинки имеют форму вытянутого конуса, суживаются к основанию и настолько плотно прилегают одна к другой, что даже самый сильный ветер не может пробить оленью шубу. Шерстинки пустотелые и заполнены внутри воздухом. Тепло, легко и в воде не утонешь. Ко всему, на зиму у оленей вырастает богатый подпушек. Вот поэтому-то на лежках не подтаял снег…

Осталось меньше половины груза. Решаем поднажать. За утесом Тайный снова поворачивает на юг, а перед нами встает стена богатейшего леса. Неохватные тридцатиметровые лиственницы стоят, как спички в коробке. Ближе к воде высятся тополя и чозении. Лиственницы и тополя гладкие, стройные; чозении покореженные, лохматые. На ближней к нам суетится дятел. Летят в сторону кусочки коры, сыплются на снег мягкие опилки, а дятел уже на противоположной стороне ствола внимательно приглядывается к дереву, что-то там поправляет.

— Проверяет, не пробил ли дырку насквозь, — смеется Лёня.

Мы стоим в пяти метрах, а он смело гоняет по стволу, задорно почиркивая, поглощенный важной работой. Хорошо видно яркое желтое пятнышко на голове. Черные в белый горошек крылья выделяются на серой коре. Трудно представить человека, способного поднять ружье на эту доверчивую птицу. А ведь стреляют. Мол, я слышал, он вредный и его нужно уничтожать. К сожалению, я сам несколько раз читал в солидных изданиях такие размышления: «в одних случаях его можно считать полезной птицей, а в других вредной». Это дятла-то!

Огибаем рощу. Перед нами открывается высокая и длинная скала, нависшая над самым ручьем. Тайный бьется среди ее обломков, вздымается бурунами и извивается жгутами струй. С левого берега к ручью примыкает низкое ровное место. Казалось бы, измени русло и кати себе спокойно, а он азартно навалился на скалу, бьет и точит неподатливый гранит, клокочет от бессилия. Над скалой нависли ольховниковые кусты, небольшие лиственнички. Они тоже наступают на камень, заползают в малейшую трещинку, рвут ее корнями.

В одном месте они уже прорвались к берегу ручья, образовав мостик, соединяющий сопку, нависшую над скалами, и долину Тайного. Здесь же на камнях, словно специально, лежит огромное бревно. Торец аккуратно обрезан. По всему видно — работали бензопилой «Дружба».

На подушке снега проглядывают следы, кажется соболиные. Под козырьком скалы разбрасываем приманку и торопимся дальше.

Лёня перебрался через ручей, наклонился:

— Роска прошла. Здесь прямо по обрыву спустилась.

По-видимому, росомаха заметила оленей с сопки, бросилась наперерез, но, пока отыскивала подходящее для спуска место, олени заметили ее и пустились наутек.

— Теперь их за неделю не догонишь, — говорю я. — Уж если эта привяжется — держись!

Через тальниковые заросли направляемся к возвышающейся справа полосе тайги. От тальников ее отделяет гнилой ключик. В воде полно водорослей. Слабое течение все же смогло расчесать их длинные зеленые косы. На берегу следы оляпки, чуть дальше кто-то пропахал длинную борозду. Это след выдры. В метре от воды, под грядой галечника, у нее туалет.

Мы в восторге. Выдра — чистоплотнейшее животное, справляет нужду в строго определенном месте. Со временем замаскируем на дорожке капкан.

Стараясь не шуметь, переправляемся через ключик и входим в тайгу. Надо же, повезло! Только надумали — и находим удобный привал. Это только дилетанты считают, что возле любого дерева можно иметь стол и дом. В самом же деле пройдешь не один километр, пока подберешь подходящее место. Все живые деревья сырые. Лиственница может три-четыре года проваляться на земле, а в костре воду из-под коры гнать. Стланик и того хуже. Нужно искать обкоренные ветки темно-серого цвета и без почек. Если же почки и есть, они должны быть тонкими, а не овальными. Кроме того, нужно, чтобы возле костра было на что сесть. Да и костер на снегу развести не просто. Нужно утоптать площадку, вымостить ее кусками коры или сучьями, только потом нащипать веточек со спичку толщиной, сложить шалашик и поджигать. Костер разгорелся — пристраивай шест, вешай котелок со снегом и вари чай…

Через полчаса мы уже сидим на поваленной лиственнице и заканчиваем обед. Лёня вдруг поворачивается ко мне и загадочно улыбается:

— Слушай, ты б хотел здесь иметь избушку?

— Нужно еще километров пять-шесть пройти.

— Как хочешь. А я буду жить именно здесь. — Он показывает рукой в глубь тайги.

Теперь и я замечаю низкое строение, спрятавшееся за лиственницами. Просто удивительно, как мы не заметили его раньше…

Перед нами древнее сооружение с двускатной крышей, сложенное из толстенных бревен «в лапу». В торце широкая низкая дверь. Строители этой избушки взяли два толстых чурбака и вытесали доски-сороковки, соединили «ласточкиным хвостом». Каким искусником надо быть, чтобы зарезать во всю длину доски конический паз, вытесать из другой доски такой же выступ и соединить без единого гвоздя.