— Лилит, милая…
— Что?
У меня захватывает дыхание, и я молчу.
— Пойдем, нарви мне роз, а то «милая»… — насмешливо тянет она.
Я прохожу вперед.
Лилит приехала из Тбилиси. Летом их семья снимает дачу у наших соседей.
В этом году Лилит как-то сразу выросла и вошла в мои бессонные ночи и беспокойные дни.
Сегодня она не хочет уходить из нашего сада. Она тащит меня за кусты сирени. Я молча повинуюсь. Трава мягкая и теплая. Я обнимаю Лилит.
— Ты ведь любишь меня, да? — шепотом спрашивает она.
Вместо ответа я целую ее, обезумевший от счастья, лицо, губы, плечи…
Не знаю, как долго остаемся мы с ней под охраной сиреневого куста, но вот из соседнего сада доносится голос ее матери:
— Ли-лит!..
Лилит отряхивает платье, приводит в порядок растрепанные волосы и собирает помятые розы.
— Пострадали бедные наши розы, — с сожалением говорит она.
— Розы счастливы, — добавляю я.
— Ли-лит!.. — беспокоится мать.
Глаза Лилит подернуты туманом.
— Через три дня мы уезжаем, — грустно шепчет она.
— Опустеют и наш сад и мое сердце, — так же тихо добавляю я.
— Лилит!.. — голос матери звучит строже.
— Иду, мама! — звенит серебром голос Лилит. — Помоги подняться…
Я поддерживаю ее, и она легко взбирается на стену.
Бабушка моя входит в сад и останавливается, как ужаленная.
— Ослепни я на этом месте! Негодник! Что ты обнимаешь эту шалую девчонку? — И потом к ней: — Чтоб ты сдохла, бесстыжая!..
Лилит бросается вниз. Со стены срывается камень и падает прямо на меня… Бум!..
Бум!.. С ужасающим грохотом рвется на краю окопа снаряд, осыпая нас комьями холодной, заснеженной земли. Я не спал, но снова пережил этот далекий, невозвратный сон…
Солдаты беседуют.
— А я все вижу во сне нашу соседку Нюрку, — словно продолжая мой сон, рассказывает туляк Коля Черняков. — И всегда в белом наряде. Летим с ней на тройке по лесу, и снег падает на нас с деревьев, как цветы. Колокольчики звенят… Нюрка улыбается мне и молчит. А тройка все летит, выезжает в поле… и вдруг пропасть как проглотит ее раскрытой пастью!.. Сани взрываются, и я просыпаюсь от грохота…
— Если человек каждый день на свадьбе, ясно, она ему и сниться будет, — с горечью замечает худощавый юноша.
— Таковы, браток, наши солдатские сны. То бомба взрывается над головой, то приказ…
— Товарищ лейтенант, к командиру батальона! — докладывает связной.
Лилит окончательно исчезает. Капитан Васильев с трубкой в руке ждет меня.
— Товарищ дорогой, — четко выговаривая каждое слово, говорит капитан. — Ночью ваш взвод должен раздобыть «языка». Будьте осторожны, берегите ребят и себя. Ну, желаю успеха…
Вчера ночью… Это была странная, необычная ночь, по крайней мере для меня. Короткий день тянулся долго. «Раздобыть «языка»… Ребята моего взвода выслушали это с каменным молчанием. Связной Сергей говорит, что ничего не может быть труднее. Немцы чересчур бдительны, и бывали случаи, когда целые взводы попадали под неприятельский огонь и были истреблены в несколько секунд.
— Осветят ракетой… Иди тогда и утащи живого фрица…
Молчание ребят действует на меня угнетающе.
— Ребята взгрустнули, ясно, трудно, товарищ лейтенант. Пусть немного сами себя подготовят…
«Сами себя» подготовят в лексиконе Сергея значит подготовиться мысленно к тяжелому испытанию.
День тянется нестерпимо долго. Мороз кусает, как собака. Холод для меня страшнее бомбы. Он коварен и вероломен: бросается на человека и щиплет ему лицо, руки и ноги, потом бесшумно отступает и… пропал. Ноги и руки начинают гореть, тело приятно немеет. Вот тут-то холод и уносит свою жертву.
Ночь перевалила за половину. Взвод медленно продвигается вперед. Трескучий мороз. Ребята ползут так тихо, словно не двигаются. Сердце бьется гулко, как колокол в пустынном поле. Секунды текут с медлительностью часов.
И вдруг… Глухой стук, и больше ничего. Немного погодя шуршат замерзшие кусты, ко мне ползет Сергей.
— Уже…
Вблизи слышится чиркание, и поле освещается ослепительным светом ракеты. Мы застываем. Вокруг темнеет, и начинает стучать пулемет крупного калибра. Привычное ухо сразу чувствует, что пулеметчик стреляет бесцельно, между прочим, чтобы заявить о своем существовании. Нас не заметили.
Но нет, кто-то из нас ранен, раздается короткий стон и снова замирает. Сергей ползет обратно.
— Заткните рот платком, заставьте замолчать, — шепчет он.
Раненому плохо, он не может молчать.
— Спросите командира, как быть? — доносится до меня быстрый шепот.
— Что делать? — тревожно спрашивает Сергей.
— Надо спешить, спешить… Быстрее!
… На рассвете, разбитые и усталые, вваливаемся в окопы. Ребята сияют от удовольствия.
— Товарищ лейтенант, вот это удача!.. За одного убитого целых два живых фрица!..
— Как убитого, разве наш раненый умер?
— Сам себя, понимаете, сам себя, — вздыхая, отвечает Черняков.
— Как это сам себя?
— Грудью — на нож и… спас нас, иначе мы все и фрицы с нами…
Еле сдерживаю крик. Как жестоки законы твои, война! Вот что делают в твоих нечеловеческих когтях эти человечные люди!..
Командир батальона доволен.
— Спасибо, лейтенант. Дичь жирная. Представьте ребят к награде.
А на сердце у меня…
Почему же ты так трудно привыкаешь к фронтовым законам, сердце? Слушайся разума, дорогое, иначе мы с тобой начнем спорить и можем даже рассориться.
6 февраля 1943 года
— К командиру роты!
Сегодня Попов необычайно любезен.
— Поздравляю с ночной охотой. Молодцы… Но и у меня для тебя сюрприз. В твоем взводе народу осталось мало. Подоспело пополнение. Пойди отбери себе. Надеюсь, ты доволен?
… Вечером вхожу в село. Иголке негде упасть: всюду солдаты, солдаты. Избы переполнены. В штабе говорят, что ночью вряд ли можно будет заняться пополнением. Предписывают переночевать.
Подхожу к общежитию. Поблизости начинают грохотать зенитные пулеметы и орудия.
— Воздух! — гремит над ухом чей-то бас.
Прожекторы раздирают небо, снопы света ищут в воздухе вражеские самолеты. Напрасно! Они очень низко. Единственная сельская улица наполняется оглушительным шумом моторов. Не проходит и мгновения, как разрываются бомбы. Высокий столб земли бросает меня к стене.
Сверкают и разрываются бомбы, земля вздрагивает. На сельской площади скопились десятки фургонов и тачанок. Вспугнутые, разъяренные лошади ломают все: людей, изгороди и, оглушая окрестность громким ржанием, валятся наземь.
Село загорается в нескольких местах.
— Ох-х!.. — кто-то падает недалеко от меня.
Ползу к упавшему и дергаю за рукав. Солдат уже мертв. На белом снежном саване ощупываю голову, он еще молод, под холодным лунным светом вижу его обиженное, как у ребенка, лицо…
Самолеты удаляются. Слышны нервные, повелительные окрики:
— Гасить пожар!..
— Убрать убитых и раненых!..
Где-то далеко воет собака. Со скрипом открывается дверь дома, и рядом со мной вырастает чья-то фигура.
— Петр, где ты? — кричит он.
— Петр! Эх, ты!..
— Кто это Петр? — спрашиваю я.
— Дружок мой, из нашего взвода. Исчез в бомбежку… — и бежит вперед.
— Стой! — кричу я. — Здесь кто-то есть…
— Петр, брат… — доносится голос солдата.
До поздней ночи мы убираем улицы, дома, дворы. Трупы, раненые… Больше половины села стало пищей пожара.
Усталый, разбитый, угнетенный вхожу в избу, отведенную офицерам. В комнате тучи табачного дыма. Кто-то рассказывает, остальные громко смеются. Словно в этом прифронтовом селе ничего и не случилось.
— Один такой солдат был и у меня, — начинает артиллерист. — Из Оренбургского края, трус, не приведи бог!.. Как откроют огонь, затыкает пальцами уши и зажмуривает глаза. Бились мы с ним, бились, никак не могли отучить от этого. Но случилось раз, что во время вражеской атаки мы очутились лицом к лицу с танками. Ребята здорово работали, но огонь вывел из строя почти всю нашу батарею. Смотрю, наш оренбуржец остался один из личного состава орудия и, обливаясь потом, сражается за шестерых. Короче говоря, в этот день он свел счеты с двумя танками и получил орден.