— Не пропадайте, Роджер, — сказал Гэрет. — Я вам сообщу, что и как у нас. Может, мы выведем автобус в рейс раньше, чем думали.
— Идет, — сказал Роджер. Он снова попытался приятельски улыбнуться, но почувствовал, что вместо улыбки получилась какая-то невеселая гримаса. Что ему автобус, когда такая туча надвинулась внезапно невесть откуда! Он поглядел на Дженни: она стояла потупившись, лицо — маска боли. Что могло так потрясти ее?
Когда они вышли на улицу, он не удержался и спросил напрямик:
— Ну, что у тебя стряслось?
Но она продолжала идти, как будто не слышала вопроса. А может быть, и вправду не слышала.
Они забрались в малолитражку, и Роджер молча повел машину к часовне. И с каждым оборотом колес его дурные предчувствия росли, и он все больше падал духом. Дженни сидела рядом, словно незнакомая пассажирка в поезде. Всякий раз, взглянув на нее, он встречал все тот же мертвый, остановившийся взгляд.
Когда они уже подъезжали к часовне, она тихо опустила голову на руки и заплакала — негромко, надсадно, словно через силу выдавливая из горла рыдания. Остановив малолитражку, Роджер обхватил ее за плечи и попытался притянуть к себе, но, все так же безмолвно плача, все так же закрывая лицо руками, она толкнула дверцу и медленно выбралась из машины. Роджер пошел за ней; подойдя к двери часовни, она остановилась и терпеливо, немо ждала, когда он отопрет замок.
Войдя в часовню, она опустилась в кресло. Она больше не плакала и смотрела прямо перед собой тяжелым, напряженным взглядом, не вытирая блестевших на щеках слез.
Неожиданно Роджер почувствовал голод. Это показалось ему чудовищным, каким-то извращением: в минуту такого горя — ее горя и его — пустой желудок решил напомнить о себе. И тем не менее это было так. Таинственная парадоксальность человеческой натуры распорядилась по-своему, и вот это произошло. Он видел перед собой картину глубокого горя Дженни, понимал, что она сейчас ушла от него далеко, погрузившись в пучину своих страданий, куда не долетает его голос, и в то же время перед глазами его возникло видение аппетитного, жирно намазанного маслом, хрустящего ломтя хлеба с изрядным куском пахучего острого сыра. Рот его начал источать слюну.
— Может, ты поешь чего-нибудь? — робко предложил он.
Она едва заметно, нетерпеливо качнула головой, — вряд ли даже его слова дошли до ее сознания.
— Дженни, скажи мне, что случилось? Ты в самый разгар нашего веселья ушла, как я понял, в туалет и возвратилась… — Он беспомощно развел руками. — …вот в таком состоянии. Могу я узнать, что произошло за эти несколько минут?
Она повернула голову и остановила на нем безжизненный, затуманенный болью взгляд.
— Да, конечно. Ты имеешь на это право. — Она говорила медленно, с мучительным трудом. Наступило довольно продолжительное молчание, потом Роджер снова услышал ее голос — мертвый, резкий, монотонный: — Я ходила не только в туалет. Я звонила по телефону.
— О!
— И говорила с мамой.
— Понимаю.
— Нет, ты не понимаешь, — сказала она вдруг почти свирепо. — У тебя нет детей, Роджер.
— Да, детей у меня нет. И это обстоятельство делает меня чем-то вроде Макбета, так что ли?
— Ты просто не можешь знать, какая это мука. — Лицо ее сморщилось, затем снова окаменело. — Джеральд не терял времени даром.
— Что же он сделал?
— Он отправился туда вечером и сказал моей матери в присутствии Мэри и Робина, что я ушла из дому и он понятия не имеет куда. Он в пух и прах разнес мое старательное вранье, что мы якобы были вместе на конференции. И это сработало. Он достиг, чего хотел, Мэри и Роби расплакались и никак не могли успокоиться, дошли просто до истерики. И при этом они все время упоминали тебя: мистер Фэрнивалл то и мистер Фэрнивалл се, и они были с мамой у мистера Фэрнивалла, и он отвозил их в Нантвич, и он очень добрый, все заботился о маме, и почему папа не приехал к мистеру Фэрниваллу тоже… А Джеральд, по-видимому, не особенно старался их успокоить — ни их, на моих родителей, кстати. Он просто добился того, что ему было нужно, после чего совершенно хладнокровно сделал официальное заявление детям. Поставил их перед собой на коврике у камина и сказал, что их мать убежала из дому и если она не вернется, он наймет экономку и няньку, которые будут за ними присматривать до тех пор, пока он не подыщет им другой матери. Дети подняли дикий рев и затряслись, как два шамана, а он уехал, так и оставив их в этом состоянии!
— О господи! — Роджер скрипнул зубами. — Неужели он не мог хотя бы побыть там, чтобы успокоить их?
— Мама говорит, что он был «подавлен», — сказала Дженни. Она очень старательно взяла это слово в невидимые кавычки. — Насколько я понимаю, он был в состоянии холодной ярости. А больше я ничего не знаю. Я годами уходила от него все дальше и дальше, так что теперь совсем не понимаю его. Возможно, он вне себя просто потому, что нанесен ужасный удар его самолюбию. Я ранила его чувство собственного достоинства и смешала ему все карты. Вероятно, у него сейчас такое ощущение, как если бы вдруг какой-нибудь стол или стул вышел из повиновения и бросил ему вызов. А может быть, я не права. Может быть, у него и вправду еще сохранилась любовь ко мне, запрятанная куда-то глубоко-глубоко, может быть, он все еще любит меня на свой лад.
— Такая любовь, если она даже есть, не больше как довесок себялюбия, — холодно сказал Роджер.
— Ах, откуда нам знать? Я вижу одно: дети еще не могут без него, они к нему привязаны. Я знаю: им сейчас плохо, и меня одолевает дикая, звериная тоска. Вынести это я не в состоянии. Я положила телефонную трубку и сразу почувствовала: больше мне ни секунды не будет покоя, я не смогу думать ни о чем, пока не утешу их, пока не налажу снова их жизнь.
— Твоя мать их утешит.
— Нет, она не сможет. Она совершенно выбита из колеи. Все это произошло слишком внезапно, а она уже старенькая и теряется перед неожиданным. А отец и подавно — полгода будет раздумывать, положить ему в стакан чая два куста сахару или один. Они будут только расстраиваться, и от этого детям станет еще хуже! О господи! — Она снова расплакалась, горестно, безнадежно. — Крошки мои! Несчастные мои бедняжки! — Рыдания заглушили ее слова.
— Ну что ж, если ты чувствуешь, что тебе надо быть с ними, поезжай и забери их, — сказал Роджер, отчаянно стараясь предотвратить полную катастрофу.
— Забрать их? — Сколько презрения прозвучало в этих брошенных ему в лицо словах! — Куда, сюда?
— По-моему, — сказал он неуверенно, упавшим голосом, — временно они могли бы, пока мы…
— Нет, — сказала Дженни, — они не могут. — Слезы ее внезапно высохли, словно выжженные жаром презрения. Она заговорила быстро, яростно: — Я была идиоткой, безответственной идиоткой, как я могла свалить их на родителей, а сама явиться сюда!
— Нет, ты не была идиоткой. Ты уходила от…
— Я уходила от исполнения своего долга… Да нет, не то — от потребности своей души: создать для детей дом. Добротный, надежный дом. Выбирая мужчину, выбираешь и его окружение. Для бездетной девчонки это в общем-то все равно. Она может спать с мужчиной, который ей нужен, на соломе в амбаре. Или в такой дыре, как эта, на кушетке, принадлежащей какой-то другой неизвестной женщине. Создавать домашний очаг она будет потом. Но привести сюда Мэри и Робина — да как это возможно? Где они будут спать? Что я буду делать с ними здесь? Ты просто об этом не подумал.
— Нет, я подумал. Я…
— Я тебя не виню, — сказала она и поглядела на него с глубоким укором, — но ты не понимаешь, каково мне. Кто не имел детей, тот никогда этого не поймет.
— Джеральд имеет детей, однако, он не очень-то понимает…
— А может быть, Джеральд сошел с ума от муки, вот как я сейчас схожу с ума? — сказала она. — Не приплетай сюда Джеральда, ты же совершенно не можешь понять, что он, должно быть, чувствует.
— Ты только одно и твердишь все время, что я чего-то не могу понять. Откуда у тебя такая уверенность? Откуда ты знаешь, что я не схожу с ума от желания иметь свой семейный очаг, иметь детей, что я не страдал оттого, что у меня нет детей, не менее сильно, чем ты страдаешь от разлуки с детьми, которые у тебя есть… Откуда ты знаешь, что я понимаю и чего не понимаю? — Роджер уже кричал, он был вне себя от бешенства и тревоги. — Какое ты имеешь право отводить мне роль какой-то марионетки, которая ничего не понимает!