Они направились к Гэрету, а он каменно сидел на стуле. Взгляд его был прикован к Айво, и пока тот подходил, зрачки его сузились, но он не шевельнулся, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Айво остановился и молча сверху вниз поглядел на Гэрета.

— Ну? — почти шепотом произнес Гэрет. — Что там стряслось?

— Ничего не стряслось, — сказал Айво.

— А что было не так?

— Ничего.

На некоторое время воцарилось молчание. Роджер быстро переводил взгляд с одного лица на другое. Лицо Айво было замкнуто, лунообразное лицо Гито — печально, лицо Гэрета — каменно бесстрастно, словно изображение, высеченное в скале.

Наконец Гэрет заговорил снова:

— У нас все в порядке или нет?

— У нас все в порядке, — сказал Айво.

— Тогда в чем же дело? — требовательно спросил Гэрет. — Глядя на ваши рожи, можно подумать, что Дик Шарп как-то исхитрился вызволить этого молодчика, снять его с крючка.

— Нет, — сказал Айво. — Дик Шарп не вызволил его. Он оставил его на крючке.

— Посмотрите, — сказала вдруг Дженни, показывая в окно. Длинная серая машина отъезжала.

— А, вильнула хвостом акула, — пробормотал Гито.

— Я хочу выпить, — резко сказал Айво. — Пошли отсюда. Идемте к Марио, он уже, верно, открыл.

— Ладно, пошли, — сказал Гэрет. Он встал, отодвинув стул. — Только сначала скажите мне одно: кому поверила полиция? Вам или Дику Шарпу, тому, что он там наврал?

— А Дик Шарп ничего не врал, — сказал Айво. — У него не было никакой своей версии. Малый этот сказал, что столкновение произошло по нашей вине, а мы сказали, что по его. Полиция приняла наши объяснения, потому что мы старые, опытные шоферы, двадцать лет водим тяжелые машины по здешним дорогам и ни разу не сделали аварии, а он просто мальчишка, неизвестно откуда взялся и вел автобус, не имея шоферских прав. А теперь пошли, выпьем, и я расскажу вам еще кое-что, если у меня повернется язык об этом говорить.

Он направился к двери. Но прежде чем последовать за ним, Гэрет с немым вопросом повернулся к Гито. Тот медленно покачал головой. У него, как и у Айво, не было охоты рассказывать о том, что произошло в полицейском участке.

Они вышли из кафе и молча зашагали по тротуару. Дженни и Роджер замыкали шествие. Она просунула руку ему под локоть и проговорила негромко:

— По-моему, им все это осточертело, верно?

— А, по-моему, они очень расстроены или обескуражены, но трудно понять, что произошло.

— Они теперь будут против Гэрета?

— Не вижу причины, почему бы это, — ответил Роджер.

Когда они подходили к пивной, Марио снимал с двери замок и в зале царила та первозданная атмосфера свежести и чистоты, какая бывает в ресторанах, пока все бутылки и стаканы еще стоят нетронутыми, пока никто еще не загрязнил воздуха своим дыханием, не нарушил ни единым словом прозрачной настороженной тишины. Предводительствуемые Айво, они тесной кучкой сбились у стойки.

— Buon giorno[52], — приветствовал их Марио, сверкая глазами и зубами. — Большие события происходили сегодня утром?

— Ты, значит, уже все слышал? — угрюмо спросил Айво.

— Ну, не все, — сказал Марио. — Как оно на самом деле было, я надеюсь узнать от вас. Я слышал только, что автобус Дика Шарпа попал в аварию.

Роджер ощутил легкий frisson[53], отметив про себя, что Марио впервые по собственному почину упомянул в разговоре Дика Шарпа. Хотя и в пустом баре. Словно то, что случилось сегодня на снежной, скользкой горной дороге, развеяло какие-то чары…

— Пинту горького, — сказал Айво.

Марио молча нацедил первую пинту этого знаменательного дня и поставил ее перед Айво. Айво как-то нарочито неторопливо взял кружку, столь же подчеркнуто медленно поднес ее к губам и вдруг, резко опрокинув в глотку янтарную пенистую струю, одним махом опорожнил кружку почти на две трети.

Все смотрели, как он осторожно ставит кружку обратно на сверкающую чистотой стойку.

— Помимо автобуса Дика Шарпа, — сказал он, — аварию потерпел еще кое-кто. Шофер Дика Шарпа.

— Вот как? — сказал Марио.

— Да, — сказал Айво. — Его засунули головой вниз в сортир и спустили воду. Теперь он бултыхается где-нибудь в канализационной трубе, и всем на это наплевать.

Он резко обернулся и встретил устремленные на него со всех сторон взгляды. Выражение его лица изменилось; громко, с преувеличенной бравадой он воскликнул:

— Выпивку всем! Будем праздновать! Пусть по нашим улицам потекут реки пива и вина! Пусть ребятишки барахтаются в вине, пусть бабушки раскроют свои зонтики и поплывут в них, как в лодках.

Марио с задумчивым видом принялся нацеживать в кружки пиво. Гэрет придвинулся ближе к Айво. Он сверлил Айво взглядом, словно пытаясь проникнуть в его тайные мысли.

— Потому вы оба и пришли с такими постными рожами? — грубо спросил он. — Потому что этот прохвост будет теперь отвечать по закону?

— Да, — сказал Айво. Он взял кружку, осушил ее до дна. — Повтори, Марио.

— Ну что ж, — сказал Гэрет, — ваше великодушие делает вам честь. А я бы так собственными руками свернул ему шею.

— Если бы ты это сделал, — неожиданно сказал Гито, выглядывая из-за плеча Айво, — это было бы куда чище, чем та мерзость, которую с ним там сотворили.

— А мне наплевать на то, что с ним сотворили, — сказал Гэрет. Лицо его снова стало маской, резко обозначились все прямые линии. — Если вы такие жалостливые, объявите для него сбор пожертвований.

— Ты ведь даже не знаешь, что произошло. — В голосе Гито звучало предостережение.

— А, черт побери! — взорвался Гэрет. — В кои-то веки мне удалось одержать над ними победу, и если победа, так победа, и я желаю об этом услышать.

— Ладно, ты это заслужил, Гэрет, — сказал Айво. Он произнес эти слова легко, небрежно, чуть иронично. — Не думай, что мы не на твоей стороне, дружище. Мы ведь все солдаты, не забывай. Сражение выиграно, и мы отпразднуем победу пивом и будем праздновать весь день до поздней ночи. Но мы с Гито… — Он на мгновение умолк и прикрыл глаза рукой, словно преодолевая огромную усталость. — …мы с Гито только что собственными глазами видели, как удав проглотил кролика, и вблизи это не такое приятное зрелище.

Теперь уже у всех были в руках кружки с пивом, и Айво снова входил в свою привычную роль средневекового фигляра, сейчас он даст им спектакль: возмущение, гнев, омерзение — все будет опосредствовано, доведено до апогея, преображено силой искусства. Роджер смотрел, слушал, и ему открывалось то, чего он раньше не понимал: он увидел истоки темного, упорного предубеждения против искусства, проявляющегося почти в каждом поколении, — этот холодный страх перед его могуществом, которое, что ни говори, а все-таки, может быть, и от дьявола. Разве не дано ему возводить сотканные из сочувствия дворцы восторгов на зыбучем песке страдания — страдания кого-то неведомого или позабытого, кому сочувствие уже бессильно помочь и кого следовало бы помянуть благоговейным молчанием или молитвой?

Роджер пил пиво и поглядывал на Дженни, понуро сидевшую у стойки; глаза ее под темной челкой были полны участия. Любовь, избавление, столкновение, страдание, преображение искусством, наслаждение, забвение… Слишком многое произошло и слишком стремительно.

— Вначале, — говорил Айво, — несчастный этот бедолага был так испуган, что твердил только одно: „Вы упрячете меня за решетку?“ — Айво безошибочно имитировал бирмингемский акцент хорька и его испуганные возгласы. — Страх перед тюремной камерой заслонил для него все. Он едва не лишился чувств, пока они вели его по ступенькам в участок. Ему не верилось, что он когда-нибудь выйдет оттуда обратно: — „Вы упрячете меня за решетку?“ Полицейский пытался втолковать ему, что его привели туда только для того, чтобы он дал объяснения, после чего его отпустят на все четыре стороны, а дело будет разбираться потом. Но он был вне себя от страха и не понимал, что ему говорят. Пот лил с него ручьями. — Рассказывая, Айво весь съежился, худое лицо его, казалось, еще больше заострилось. Он сгибался в три погибели, сжимался в комочек, словно стараясь стать невидимым. — „Мой хозяин…“ — сказал он голосом хорька, — надо сообщить об этом моему хозяину. У меня есть номер его телефона». — Айво судорожно повертел в руках воображаемый клочок бумажки. — «У меня есть… его номер…» — «Если ты ищешь телефон мистера Джонса…» — Айво распрямил плечи, он говорил теперь бесстрастно, голосом песочного сержанта. — «Мы можем связаться с ним по телефону, если хочешь». — Айво менялся на глазах, попеременно изображая всех в лицах: он был хорьком, потел и хныкал; он был сержантом-олимпийцем; он был молодым констеблем и записывал показания, отработанным жестом, то и дело окуная перо в чернильницу и всякий раз, прежде чем окунуть, щеголевато оправляя манжету и быстрым рывком вытягивая из нее руку на всю длину; он был самим собой; он был Гито; он был весь полицейский участок, все, кто в нем присутствовал; он был снегом за его стенами; он был грузовиком с помятым крылом и бурым автобусом, брошенным на горной дороге. Его жилистая, подтянутая фигура и подвижное лицо воссоздавали картину всего происшествия. Он бессознательно входил в роль, он становился одержимым. И тем не менее Роджер, сидя в кругу слушателей чуть с краю, увидел все с неприглядной, щемящей душу оголенностью.