— Этот клочок земли обрабатывал еще мой отец. У него было девять акров.

Разглядеть что-нибудь в такой тьме было невозможно, но Роджер, и не видя, отчетливо представлял себе, как все это должно выглядеть: тощий пласт земли на скалистом грунте, репейник, чертополох, неумолчное завывание ветра в расщелинах скал. Нищета, голод, нескончаемый труд, и взамен ничего, кроме величия гор, благородных очертаний залива да веселого изящества горных цветов, каким-то чудом расцветающих на этой бесплодной земле каждое лето. Что ж, и колокольчики могли как-то вознаградить человека за год каторжного труда, если взор его был пытлив и умел видеть красоту.

— Девять акров, — повторил Роджер; он знал, что все, о чем он думает, вылилось в этих двух словах, и знал, что Гэрет его поймет.

— Это была жизнь, — сказал Гэрет. — Он не ездил на работу в город, как другие, которые обрабатывали землю только урывками. Он все свое время отдавал этому клочку земли и трудился не покладая рук. Я стал помогать ему, как только подрос, как только смог держать в руках охапку сена.

Они шли все дальше и дальше.

— Когда он умер, я мог бы и один вести хозяйство. Но меня больше тянуло к моторам. И мы продали овец, двух наших коров, кое-какой инвентарь, и я обзавелся автобусом.

— А-а.

— Это было пятнадцать лет назад, — сказал Гэрет.

Он говорил, повернувшись к Роджеру, но голос его звучал задумчиво, словно, углубившись в свои мысли, он разговаривал сам с собой. Он умолк, и конец фразы растаял, затерялся во мраке, как эта заброшенная узкоколейка среди зарослей кустарника и ржавого лома. И казалось, одна и та же мысль, не высказанная словами, родилась одновременно у обоих: «Пятнадцать лет назад… а теперь по милости Дика Шарпа, с которым они вместе бегали в лланкрвисскую школу, прикрыть дело? Справедливо ли это?»

Внезапно Гэрет остановился и отворил железную калитку.

— Вот сюда, — сказал он.

Роджер последовал за ним, поглядывая по сторонам, ища какого-нибудь признака человеческого жилья. Однако на небольшой поляне, на которой они очутились, царила такая же непроглядная тьма, как в горах, как на гигантских, застывших в неподвижности отвалах впереди. И снова Роджер сделал над собой усилие, подавляя страх перед чем-то неведомым. Ему хотелось спросить Гэрета, куда он его ведет. Но он удержался, храня исполненное достоинства молчание. Роджер знал: нарушь он его, и Гэрет навсегда проникнется к нему презрением, и тогда это будет уже непоправимо.

Они пересекли поляну. Месяц, снова выглянув из-за облаков, осветил темные отвесные склоны отвала впереди, и Роджер увидел, что они направляются к маленькому одноэтажному домику, притулившемуся, словно аккуратно высеченная в скале ступенька, у подножья отвала. Свет месяца играл на стеклах неосвещенных окон. Ни признака дыма ни над одной из двух труб. Дом, казалось, был пуст.

— Вашей матушки, должно быть, нет дома, — сказал Роджер.

— Она дома, будьте спокойны, — немногословно ответил Гэрет.

— Дома? Так что же — уже спит? Или в ty bach, читает газету при свече?

Перед дверью домика была небольшая, вымощенная камнем площадка с остатками заброшенной цветочной клумбы. Ничто не отгораживало дом от темной голой стены отвала. Гэрет шагнул к двери и, распахнув ее, крикнул:

— Это я, мать. Принимай гостя.

Роджер вошел за ним следом. Дверь вела прямо в жилое помещение, и здесь было так же темно, как и во всем доме, — темнее, чем снаружи, на поляне, где светил месяц. Почему же Гэрет звал мать так, словно был уверен, что она его слышит?

Потому что его мать сидела там, в темноте. И ей не нужен был свет. Вернее, он был бы ей нужен, если бы она могла им воспользоваться.

Она сидела в качалке напротив двери. Комната по всем признакам служила гостиной. За спиной у матери была еще одна дверь, по-видимому в кухню. Все это Роджер увидел, когда Гэрет включил свет. Он стоял на пороге, не двигаясь с места, не находя слов для приветствия. Он до того растерялся, что не мог решить — говорить ли ему по-английски или по-валлийски. Казалось, его мозг не в состоянии был родить ни одной мысли, кроме: «Как это похоже на Гэрета — не сказать мне, что у него мать слепая».

Но почему же он все-таки не сказал? Какой бы от этого был вред? Да просто Гэрет — это Гэрет. Он не выносит лишних слов.

Гэрет что-то говорил матери по-валлийски, и голос его звучал менее резко, он стал мягче, глубже, и тон был успокаивающий. Мать отвечала ему по-английски, видимо для Роджера.

— Рада познакомиться. Я говорю Гэрету: пусть приходит, ужинает с нами.

Роджер постарался овладеть собой. Она смотрела прямо на него, словно знала, что он остановился в дверях. Но в каменно-неподвижных глазах не было жизни.

— A oes arnoch eisieu siarad Cymraeg, миссис Джонс, — сказал Роджер, — rwyf yn ei deall tipyn bach[43].

Но мать не захотела говорить с ним по-валлийски. Качнувшись раза два в своем кресле-качалке, она повторила снова:

— Рада познакомиться.

— Я ей все про вас рассказывал, — бросил через плечо Гэрет.

— Я говорю Гэрету: пусть приходит, ужинает с нами, — твердо повторила мать.

Роджер шагнул вперед и захлопнул за собой дверь, отгораживаясь от ночного мрака. В комнате было чисто и тепло. Понятно, слепому человеку необходимо быть чистоплотным. В очаге лежала приготовленная заранее кучка угля, но комната уже была обогрета электрической печкой. Гэрет прошел на кухню. Роджер слышал, как он снял крышку с кастрюли и произнес:

— Похоже, почти доспело.

Мать ответила ему по-валлийски, и, пока они переговаривались через отворенную дверь, Роджер отыскал стул, сел и принялся наблюдать за старухой. Первое, что бросилось ему в глаза, после того как он оправился от неожиданности, был рост этой худой, высохшей от старости женщины; она обладала мощным костяком, очень длинными руками и ногами и была никак не меньше шести футов ростом. Интересно, подумал Роджер, был ли отец Гэрета таким же гигантом? Почему-то это казалось ему маловероятным: такой отпрыск, обладающий чудовищной силой, но изуродованный горбом, скорее мог родиться от союза великанши и карлика. Отец Гэрета, решил Роджер, был, верно, кривобокий гном — порождение этих окутанных туманом скал; на сильных, коротких ногах он шагал по своим девяти акрам, бросая колючие взгляды поверх неровной каменистой ограды.

Мать с сыном продолжали разговаривать. Роджер заметил, что он довольно свободно понимает их быструю валлийскую речь.

«Шан приходила сегодня?»

«Нет, она прислала брата»

«Какого брата? Артура?»

«Нет, Малдвина».

Гэрет досадливо фыркнул.

«Он же дурачок. Они и за него думают получить шиллинг?»

«Он хорошо справился. Ни разу не дал мне споткнуться и забрести в высокую траву. Я почти не промочила ног. И свинину он поставил в печь».

Гэрет сказал, обращаясь к Роджеру:

— Мать много хлопочет по хозяйству. Просто удивительно, сколько она успевает. Три раза в неделю ходит в лавку в Лланкрвис — пешком туда и обратно. А поводырем у нее один мальчишка. Он забегает после школы. Провожает ее вниз до самой лавки, помогает положить все в корзинку, потом провожает обратно, она усаживается в качалку и говорит ему, что нужно сделать, и он готовит еду. Вот, как это, к примеру. — Гэрет постучал по эмалированной кастрюле. — Хороший кусок свинины и потушен в самый раз.

Мать внимательно прислушивалась к его словам и, повернувшись в сторону Роджера, вдруг сказала:

— Я не чищу картофель, не могу. Если Гэрет не почистит, мы едим хлеб.

Роджеру хотелось, чтобы она говорила по-валлийски, но, видимо, и мать, и сын твердо вбили себе в голову, что валлийский — это только для них, а с гостем надо говорить по-английски. Старуха говорила так, как и следовало ожидать от человека, за всю жизнь не сказавшего, вероятно, по-английски и двух слов. Должно быть, она научилась английскому в школе, примерно где-то в девяностых годах прошлого столетия, и с тех пор крайне редко прибегала к нему. Когда к ней обращались, она, несомненно, понимала, что ей говорят, но сама разговаривала неуверенно, точно пугалась трудностей языка. В употреблении же глаголов твердо придерживалась настоящего времени.