На этой самой Михайловской площади живут молодые Серовы. Валентин Александрович мечтает поскорее окончить портрет, заработать, сколько возможно, денег и увезти молодую жену в Москву, которую они решили избрать своим постоянным местожительством. Хочется ему не только уехать в Москву, но и повезти Ольгу Федоровну в свадебное путешествие. В этом году в Париже международная выставка.

Сейчас, собственно говоря, ничто, кроме портрета и безденежья, не держит Серовых в Петербурге. С «Юдифью» все определилось — опера в этом сезоне не пойдет, это решено окончательно. Значит, никаких костюмов рисовать не надо. Очевидно, в виде компенсации за это Александр III соблаговолил распорядиться о выдаче вдове Александра Николаевича Серова трех тысяч рублей на издание сборника критических статей композитора. Но с этим может прекрасно справиться и сама Валентина Семеновна. Она уже предприняла решительные шаги.

Трудно сказать, как реагировал бы на ее действия сам Александр Николаевич, если бы был жив. Может быть, он возрадовался бы, может быть, принял бы заботы жены как оскорбление — дело в том, что Валентина Семеновна упросила помочь ей в составлении сборников «Критических статей» не кого иного, как Владимира Васильевича Стасова, когда-то лучшего друга, а потом злейшего врага композитора. Правда, Стасов, человек шумный, крикливый, но благородной души и умеет быть иногда объективным. Тем более что он вскоре после смерти Александра Николаевича уже опубликовал биографические данные о нем и кое-какие наиболее интересные письма из тех, которые получал от Серова. Так что, собственно говоря, составление сборников было для него не началом работы над литературным наследием бывшего друга, а продолжением ее. В азарте Стасов решил в сборниках ничего из высказываний Серова не снимать и делом чести для себя посчитал оставить в полной неприкосновенности всю горечь серовских нападок на него самого и на деятелей новой русской музыкальной школы.

Валентин Александрович благоразумно не вмешивался. Вкладом с его стороны в дело увековечения памяти отца должен был быть портрет. А он что-то не получался!.. Молодые Серовы совсем было уже решили ехать в Москву, оставив портрет незаконченным. Но тут подвернулись заказы.

Надо было написать портрет Марии Григорьевны Грюнберг, приятельницы Серовых, и большой портрет знаменитого петербургского реформатского проповедника пастора Дальтона. От работы Серов еще не привык отказываться, тем более что оба портрета, каждый по-своему, заинтересовали его.

Написал он их грамотно, в хорошей, благородной манере, которая присуща ему с ранних лет, — оба они не принадлежат к большим удачам художника, хотя и понравились заказчикам.

Но вот беда: портрет Александра Николаевича не нравился никому. В этом все были единодушны. И друзья и, главное, высший авторитет — Репин, человек, хорошо знавший старшего Серова, хорошо его помнивший. Критика Ильи Ефимовича была действенная, дружеская. Никто более него не помогал Антону советом и делом. Именно Илья Ефимович разыскал в Петербурге старого своего знакомого актера Васильева, который поражал его всегда сходством с Александром Николаевичем. Он уговорил его позировать Антону. Он же, забежав как-то к молодым Серовым и посмотрев на условия, в которых работал Антон, заставил его перевезти портрет к нему в мастерскую и продолжать работу там.

И все же Илья Ефимович недоволен портретом Александра Николаевича. Не нравится ему, как он решается в цвете, не нравится плохая проработка белых цветов (свечи, афиши). Да и вообще не нравится ему вся эта затея. Писать по фотографиям — не Антоново дело. Он уверен, что все это выдумала Валентина Семеновна, женщина уважаемая, но эмоциональная и не всегда тактичная. Эти разговоры действуют на Антона расхолаживающе. Он оставляет портрет в мастерской Репина и уезжает с Ольгой Федоровной из Петербурга.

Лето в полном разгаре. После нескольких чудесных недель в Домотканове — Москва. А затем Валентин Александрович, рискнувший на солидный заем у друзей, отбывает с женой за границу. Цель их путешествия — Париж. Там международная выставка, и туда стремятся люди со всего света.

На выставке, кроме всяческих технических чудес, есть отдел искусства, он-то и привлекал к себе Серовых. Валентин Александрович писал другу своему Илье Семеновичу Остроухову: «Вместе с Лувром, которого я не знал, здесь в Париже оказалась такая тьма по художеству, что еле разберешься. На выставке рад был всей душой видеть Bastien le Page’а — хороший художник, пожалуй, единственный, оставшийся хорошо и с приятностью в памяти. Может быть, потому, что на нем удвоил свое внимание. Но какая масса хламу — удивительно; и насколько этот хлам иллюстрированный благообразнее, чем здесь на выставке».

Итак, над всем доминирует одно впечатление: «Бастьен Лепаж» — изменчивый, неверный Флажероль, выведенный в романе Золя «Творчество». Золя не поскупился на то, чтобы наделить его отрицательными качествами, иронически отнесся к его живописи, поправ его талант талантами других импрессионистов. Но в своей увлеченности Золя безоглядно субъективен. Бастьен Лепаж со своими попытками решить проблему реалистического изображения человека в пейзаже оказался гораздо более близок славянским художникам, чем, скажем, Сера, Базиль, Моризо.

Серов вместе со многими русскими художниками оставался преданным поклонником Бастьен Лепажа.

Из Парижа Серовы вернулись в Москву. Почти сразу же Валентин Александрович отвез жену в Домотканово под опеку старших родственниц, сам же поехал в Петербург «домучивать портрет».

Пока что у молодого художника за душой только небольшое, хотя и доброе имя. Правда, его сильно укрепила VIII Периодическая выставка прошлого года и благожелательные отзывы в прессе, но все это в основном — будущее. В настоящем — пустой карман, обещающая увеличиться семья и необходимость работать, работать.

В Петербурге Серов много времени проводил в мастерской Репина, пытаясь довести свою изрядно надоевшую ему работу до такого состояния, чтобы ее можно было показать на очередной передвижной выставке.

В это время Илья Ефимович писал портрет дочери известного русского генерала Софьи Михайловны Драгомировой в украинском костюме. Серову очень нравился яркий этюд, нравилось и выразительное, красивое лицо девушки. Он вообще всегда любовался красочностью национальных нарядов и сетовал, что они выходят из постоянного обихода.

Как-то, зайдя в мастерскую, он встретился там с самой Драгомировой, приехавшей позировать. Натура заинтересовала его еще больше, чем набросок Репина. Он попросил разрешения одновременно с Репиным пописать ее. Несколько раз он приходил и успел сделать лицо и цветастый головной убор. Но так как подошла пора ехать в Москву, этюд остался неоконченным, Серов бросил его в мастерской, предложив Репину делать с ним что угодно. Репин, положив несколько мазков на месте едва намеченной белой вышитой рубахи и более или менее закончив этим работу Серова, подарил этюд Драгомировой. Эта случайная работа оказалась свидетельницей роста серовской славы.

Портрет долго висел в доме Драгомировых в Киеве рядом с репинским. Петербургские гости, приезжая, прежде всего справлялись: «Говорят, у вас есть замечательный портрет вашей дочери, написанный знаменитым Репиным?» Гостя вели показывать портрет. «А это кто писал?» — спрашивали дальше, указывая на серовский этюд. «Это так, один из учеников Репина». — «А-а!» А позже, когда имя этого ученика стало таким же громким, как и имя его учителя, гости начинали разговор уже по-иному: «А скажите, правда, что у вас есть прекрасный портрет Серова с Софьи Михайловны?» И уже потом спрашивали про репинский: «А это чей?»

Несколько лет спустя Серову опять довелось встретиться с Драгомировой, ставшей к этому времени Лукомской. Он написал акварелью ее портрет — одно из самых проникновенных и лиричных своих произведений.