Перед отъездом Серов побежал повидаться с Ильей Ефимовичем. В этот дом его всегда тянуло, и было грустно, что у учителя осталась на него обида после истории с «Крестным ходом».

Илья Ефимович дописывал новый вариант картины «Не ждали». Антона восхитили чудесные краски, масса света и воздуха. Платье горничной, открытая дверь… Как все это свежо! Вот это мастер!

На другом мольберте стояла маленькая закрытая картина. Только для Антона Репин приподнял край темной ткани. Выразительное лицо, нездоровая, тюремная бледность сидящего на койке человека в халате приковали глаза молодого художника. Боком к зрителю — священник, лицо его немного повернуто к свету, в руках крест. Нет, для сидящего на койке крест не нужен! Это так ясно написано в его грустно-насмешливых глазах, в его искривленном рте.

Антон пристально поглядел на учителя. Видно, Репина тоже грыз свой червяк. Антон припомнил рассказ Ильи Ефимовича о казни Каракозова, которую тому привелось видеть. Навсегда осталось в памяти художника лицо осужденного, и эта картина наверняка навеяна воспоминаниями.

Каждое политическое происшествие, каждое народное возмущение ворошило их.

Убийства! Убийства! Вся российская история на убийствах… Раз уж зашел разговор об этом, надо показать Антону и еще одну, почти совсем готовую работу.

Репин, опираясь на крепкие широкие плечи юноши, потихоньку подталкивал его к самому светлому краю мастерской, где на особых подмостках стоял завешенный простынями холст.

Антон поежился. Он знал, что хочет показать ему Илья Ефимович, но смотреть не хотел. Он по этюдам давно уже понял, к чему стремится художник, но не сумев еще вдуматься в замысел, пугался его. На этюдах — голова Григория Григорьевича Мясоедова, в одном, другом, третьем ракурсе. То злое, то перепуганное лицо. Выпученные белесые глаза… А рядом вдохновенный облик Всеволода Михайловича Гаршина. Антон помнил, как три года назад присутствовал на сеансе. Как мил и весел был тогда Гаршин!..

Серову не хотелось смотреть картину. К счастью, сам Репин едва приподнял покрышку сбоку. Антон заметил роскошный ковер и ноги в расписных сафьяновых сапожках.

— Впрочем, скоро сам увидишь. Еще многое не решено…

Антон опять потянулся к той картине, от которой веяло хотьковским воздухом, где растерянность семьи при виде неожиданного гостя трогала зрителя.

— Так, значит, ты уезжаешь, Антон, голубчик? На целое лето? — Голос Репина звучал грустно. — Если никуда не торопишься, проведи вечерок со мной. Когда еще увидимся-то… Да, да, я понимаю. Академия, Павел Петрович… Но сегодня-то посиди. Придет кто-нибудь, порисуем.

Давно уже не проводили они вместе вечеров. А так много надо было сказать друг другу…

На прощание Репин обнял Антона.

— Работай, голубчик, работай! Погляди там в европах на Веласкеса. Я его в свое время проглядел, а он велик! В академиях, между прочим, не учился…

«Леночка с персиками». 1887

О. Ф. Серова. Неоконченный портрет.

Девушка, освещенная солнцем». 1888

Серов почувствовал, Репин все его колебания понял и поездку одобряет.

Валентин искренне скучал без Лели Трубниковой. Он писал ей: «Нет, я более чем хочу тебя видеть, я тоскую по тебе, никто об этом не знает, но это так». И все же он на лето решает ехать не в Крым, где она проводит каникулы, а за границу. Такие возможности редко бывают у малообеспеченных людей, а ему надо думать о том, чтобы поскорее становиться на ноги, даже ради самой Лели.

И вот снова Мюнхен. Но сейчас Валентин Серов не беззаботный маленький розовый мальчуган в тирольском костюмчике и в зеленой шляпе с пером. Он, несмотря на свои двадцать лет, зрелый художник. Одной ногой уже на свободе.

В Мюнхене его пленил рекомендованный Репиным Веласкез. Особенно понравился портрет — голова юноши в черном, на черном фоне. Чуть ли не сразу Серов взялся писать копию. С десяти до трех ежедневно он в Пинакотеке и работает, работает. Только после трех можно побывать на воздухе, в мюнхенских парках, у Риммершмидтов, у старой знакомой теги Тали Коган, которая так и живет здесь, обзавелась детьми и, посмеиваясь, вспоминает о нелепой коммуне, одним из членов которой был когда-то семилетний Тоша. А главное — встречи со старым учителем Кёппингом.

Кёппинг с интересом и удивлением смотрит на своего бывшего ученика. Он и не подозревал, должно быть, что из шалуна Тоши получится такой талантливый художник. Он тоже, как Репин, как Чистяков, наверное, в глубине души гордится своим питомцем.

Из Мюнхена удается, экономя каждую копейку, съездить в Голландию — в Амстердам, в Гаарлем, Гаагу. Там Серов с тем же Кёппингом ходит по музеям, наблюдает жизнь и быт незнакомой страны. Из Голландии он пишет невесте: «Многое удалось повидать и такого, чего в другом месте не увидишь, я говорю про самую обстановку голландскую и голландскую живопись. Относительно последней я могу сказать, что этих самых картин ты, конечно, не увидишь нигде, но подобных по достоинству и даже лучше ты можешь найти в других галереях, как в Дрезденской, например (я там еще не был, но буду, и знаю от Koepping’a). Странное дело: я думал всегда, что тут, на месте действия, я, наверно, увижу много хороших вещей Рембрандта и вдруг в музее в Амстердаме вижу всего пять картин, из которых только две действительно прекрасны, остальные же ничего особенного из себя не представляют. Я все время вспоминаю и удивляюсь, как много у нас в Эрмитаже чудных портретов Рембрандта. Хотя, собственно, это история не новая…

Чего здесь в галереях много, впрочем, и в других тоже, это маленьких голландских картин, между которыми попадаются действительно замечательные. Да, но что всего занимательнее — так это то, что ты видишь на картине, ты видишь на улице или за городом. Те же города, те же каналы, те же деревья, по бокам, те же маленькие уютные, выложенные темно-красным кирпичом невероятно чистенькие домики с большими окнами, с черепичной красной крышей, вообще тот же самый пейзаж: с облачным небом, гладкими полями, опять-таки изрезанными каналами, с насаженными деревьями, с церковью и ветряною мельницей вдали и пасущимися коровами на лугу. Просто удивляешься, как умели тогда голландцы передавать все, что видели.

Я не говорю про лица, ты опять-таки можешь их в натуре встретить. Многое и в костюме уцелело. Головной белый убор почти не изменился. Вообще Голландия не изменилась за эти два столетия, это-то и делает то приятное впечатление… В Амстердаме, представь, я был в той самой португальской синагоге, где произошла известная история с Акостой…»

Серов так ясно представляет себе в эту минуту врубелевский этюд декорации «Уриэля Акосты».

Из Голландии художники заехали в Бельгию. В Антверпене в это время была открыта всемирная выставка. Бесконечные машины и витрины с колониальными товарами утомили и раздосадовали Валентина.

После Антверпена удалось заглянуть в Брюссель, Гент, Брюгге. Оттуда Серов поехал назад в Мюнхен к матери. Из поездки он вез с собой множество рисунков и набросков, копии с Рубенса, Тенирса, несколько мало удачных подражаний старым мастерам и превосходную акварель — вид Амстердама из окна гостиницы. Одна эта работа стоила всего, сделанного за лето. Эта небольшая вещь была произведением зрелого мастера-акварелиста.

В Мюнхене шел цикл вагнеровских произведений. Мать таскала Валентина с собой то в театр, то в концерт. Это, конечно, выбивало из работы, мешало кончить «Портрет юноши» Веласкеза, за который Серов снова взялся. Но в конце концов полотно готово. Копию можно было считать совершенной. Самому же Серову она была не мила. Его надежда, что, работая над Веласкезом, он хоть как-то сумеет понять, в чем тайна очарования, в чем тайна живописи старых мастеров, не оправдалась. Тайны он не постиг. Может быть, едва-едва прикоснулся к ней.