Это и неудивительно, что Репин так оценил отношение к его картине чистяковцев. Для него проблемы, мучившие их, были уже давно решены. Еще в молодые годы он писал Стасову, обличая «затхлых рутинеров», которые ценят великих художников прошлого только за их мастерство. «О! Близорукие! Они не знают, что виртуозность кисти есть верный признак манериста и ограниченной посредственности… Виртуозность кисти!.. Я просто презираю эту способность и бьюсь если, то уже, конечно, над другими, более важными вещами… Я всегда недоволен, всегда меняю и чаще всего уничтожаю эту вздорную виртуозность кисти, сгоряча нахватанные эффекты и тому подобные неважные вещи, вредящие общему впечатлению».

Вот так по-разному смотрели на вещи учитель и ученики. С годами мальчишеская нетерпимость Серова несколько сгладилась, и он уже говорил, что вверить себя может только двум художникам во всем мире — Чистякову и Репину. Врубель был более непримирим.

Отношения Антона с Репиным не порвались. Со временем даже трещина затянулась, но все же ушла в прошлое та бесконечная близость, какая была раньше. Никогда больше не было совместных поездок и скитаний по Запорожью и Крыму, как в летние дни 1880 и 1881 годов, не было летних каникул, проведенных у Репиных. Однако привязанность художников друг к другу оставалась до конца жизни, на эго не могло повлиять даже «школярское критиканство».

IX. ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ ВАЛЕНТИНА СЕРОВА

Зимние сумерки наступили рано. В четыре часа без огня ничего не было видно. Большие окна мастерской быстро и неумолимо синели. Линии на бумаге путались, краски теряли свою интенсивность, но зажигать лампу никто не спешил. Вместо этого открыли дверцу высокой чугунной печки, в которой весело потрескивали дрова. И тут же оранжевые блики набросились на ткани, густо развешанные по стенам, на бронзовые подсвечники, на резную массивную мебель, на круглые нежные женские плечи, окрасив их желто-красным цветом, а затем заскользили дальше, освещая вспышками пламени строгие молодые лица, склонившиеся над картонами.

— Суббота, — проговорил, вздыхая, старший — светловолосый, хрупкий, — заканчиваем, друзья. Ничего не поделаешь… По чашке кофе — и домой. В семь встретимся…

В углу, тихо шелестя юбками, одевалась натурщица, на печке, посвистывая, закипал кофейник.

Девушка вышла из-за ширмы в строгом закрытом платьице, домовито заварила кофе, покрыла белой бумагой круглый столик, расставила чашки.

И только тогда глаза художников оторвались от работы.

Первым получил кофе коренастый, ширококостный Владимир Дмитриевич Дервиз. Его веселое бородатое лицо склонилось к чашке с ароматным напитком. Врубель, не переставая вздыхать, накинул папиросную бумагу на подсохшую акварель и присоединился к сидевшим за столиком. Серов долго помешивал кочергой в печке, разбивая оставшиеся головешки. Вспыхивали огни, летели искры, то ярко освещая летали нарядной обстановки, то ввергая все окружающее в тусклый полумрак.

Владимир Дмитриевич выпил кофе и подошел сменить Серова.

— Пора собираться, Антон, голубчик… Нас будут ждать… У тебя почти все уже прогорело… Сейчас закроем трубу… Эх, суббота, суббота! — В голосе его слышалась радость, словно он не чаял дожить до субботы.

Он нежно и любовно потрепал Серова по плечу.

— Подкрепись, Антон. Пей кофе, да поехали…

Печка затухла. Алый свет сменился желтым, побледнел, посерел. Освещенными остались только руки Дервиза. Врубель зажег свечу и опять рванулся к своему рисунку.

Натурщица отставила свою чашку, молча кивнула, улыбнулась и, мягко ступая, вышла в переднюю. Дверь за ней тихо захлопнулась.

— Знаешь, Вольдемар, каждая национальность кофе пьет по-своему, — заметил Серов Дервизу. — Вот погляди, как пьют татары в Крыму… — Он обнял чашку всей рукой, поднес к губам и стал пить крошечными глотками, почти не наклоняя головы. —

А вот как пьет моя хозяйка немка… — Серов шумно прихлебывал и тяжело вздыхал.

Дервиз засмеялся.

— А француз?

Серов уселся небрежно на стуле и, едва прикасаясь пальцами одной руки к краю блюдечка, другой, держащей чашку, стал плавно водить в такт словам:

— Regarde се веаи feu qui вгúlе… О, quel s’est joli…[4]А впрочем, он уже погас окончательно, значит можно идти… А вот как пьет институтка, — короткий мизинец Серова жеманно оттопырился, он церемонно сжал губы, еле-еле посасывая кофе.

Дервиз с улыбкой глядел на товарища: «Славный он какой…» А тот отставил чашку, поднял глаза на Врубеля и, весь как-то ссутулившись, склонив голову набок, проскрипел простуженным чистяковским голосом:

— Глазок-то как бы вам не свихнуть в темноте, Михаил Александрович… Он не прочный у вас… на ниточке одной держится… И рисуночек скособочите…

Врубель даже подпрыгнул на стуле и торопливо оглянулся, удивленный неожиданным появлением профессора. Но Дервиз и Серов хохотали и совали ему в руки пальто.

— Пора, пора…

Академисты Михаил Врубель, Владимир Дервиз и Валентин Серов были люди солидные, серьезные, не пили, не курили, занимались, как подсчитал Михаил Александрович, по двенадцать, а то и по шестнадцать часов в сутки и все же, когда подходил субботний вечер, умели сбросить с себя и занятость и серьезность. По-мальчишески радуясь, они бежали по домам, где спешно переодевались, чтобы отправиться на Кирочную.

Серов, заглянув в свою малообитаемую комнатку на Васильевском острове в окрестностях академии, торопливо привел себя в относительный порядок, то есть умылся, причесал голову и переменил чистый воротничок на ослепительно чистый (воротнички — это его слабость). Можно было отправляться к Симановичам.

Когда Серовы в 1880 году приехали в Петербург, Валентина Семеновна привела сына к сестре. Тоша хорошо знал свою тетку Аделаиду Семеновну, но путался в бесчисленных двоюродных сестрах и братьях. За то недолгое время, которое они с матерью прожили тогда в Петербурге, он не успел с ними не только сойтись, но и как следует познакомиться.

Аделаида Семеновна была всего лишь несколькими годами старше сестры, но, выйдя замуж так же рано, как и та, оказалась матерью весьма многочисленного семейства. Это, однако, нисколько не мешало ей всей душой отдаваться своему призванию педагога. Мужем ее был врач Яков Миронович Симанович, человек примерно ее же лет. Весьма странно выглядела эта пара совсем еще молодых людей, окруженная многочисленным потомством. Супруги Симановичи были отчаянные идеалисты, рвавшиеся служить народу, разделять с ним его трудности, нести в деревню культуру. Но до поры до времени их мечты не могли осуществиться так, как им хотелось. Яков Миронович работал в петербургских больницах, а Аделаида Семеновна преподавала, издавала популярный педагогический журнал, писала статьи, очерки. Среди ее трудов были такие: «Сравнение периодов индивидуального развития ребенка с эпохами человечества», «О детском языке». Она была одним из первых в России организаторов детских садов. Педагогический опыт она применяла прежде всего в семье. Из своих детей и молоденькой сироты воспитанницы Лели Трубниковой, дочери умершей от туберкулеза пациентки Якова Мироновича, она старалась сделать трудолюбивых, деятельных, полезных людей.

Уже после приезда Серовых в Петербург Аделаида Семеновна выполнила свой давний замысел — открыла школу, поставленную по последнему слову педагогической науки. Преподавали в этой школе не только единомышленники-педагоги, но и молоденькие дочери Аделаиды Семеновны, а также Леля Трубникова.

Все старшие дочери Симановичей были на редкость одаренными девушками: одна из них проявляла большие способности к ваянию, вторая была выдающейся музыкантшей, третья выросла впоследствии в незаурядную художницу.

Успех, которым пользовалась школа Симановичей в Петербурге, окрылял молодежь. Все работали взапуски, стараясь не допускать рутины и косности казенных учебных заведений. Все молодые учителя следили за литературой, ставили эксперименты, не поддаваясь малодушию и горечи при неудачах. Тоша впервые столкнулся с такой целеустремленной, упорно работающей молодежью. А ведь это были почти что его сверстники, очень юные люди, сознательные труженики, материально стоявшие полностью на своих собственных ногах.