Была и еще одна причина, почему Серовы поехали в Петербург, а не остались на зиму в Москве. В столицу должны были осенью из Бельгии возвратиться старинные близкие друзья Александра Николаевича и Валентины Семеновны — композитор Павел Иванович Бларамберг и его жена певица Минна Карловна. Серова их очень любила, ценила, рассчитывала на их помощь в продолжении своего музыкального образования. Она ехала в Петербург полная замыслов, надежды и счастья.

Ей грезилась будущая жизнь с Немчиновым, светлая, по-товарищески верная, построенная на общности их взглядов, на стремлении служить народу. Надо только немного подождать, пока он окончит университет, а. тем временем и она должна закончить свое образование, чтобы полноценно трудиться в избранной ею области. Оба они молоды, у обоих все впереди, неважно, что она на пять лет старше Василия Ивановича, — ей-то самой всего лишь двадцать семь.

В Петербурге Тошу отдали в учебное заведение Мая, нечто вроде частной гимназии с пансионом. Здесь несколько позже будут учиться будущие соратники Серова по «Миру искусств» — А. Бенуа, К. Сомов, С. Философов. Школу эту выбрала Валентина Семеновна для того, чтобы Тоша не забыл иностранных языков.

В пансионе Тоше было плохо, скучно, друзей он себе завести не сумел, преподаватели отнеслись к нему сухо, официально. Их не интересовало, что в нем зрел талант, что он был своеобразный, необычный ребенок, они видели в нем шалуна, непоседу и лентяя, получавшего двойки по арифметике, ненавидевшего латынь. И этого вполне было достаточно для того, чтобы постоянно возникали конфликты, для того, чтобы не отпускать его на воскресенье домой, наказывать, вписывать его провинности в кондуит. А мальчика как раз очень тянуло домой. Там была мать и пока что не было никого «чужого». Под «чужим» он подразумевал не многочисленных гостей, бывавших у Серовой, а одного-единственного Немчинова.

Тоша приходил домой и тут же норовил ускользнуть на задний двор. Там жили товарищи, друзья, каких он не мог завести в пансионе Мая. Здесь они понимали друг друга с полуслова. Здесь они организовали «секту огнепоклонников», разводили в углу двора костры, сжигая очередное жертвоприношение — лакомства, приобретенные не всегда легальным путем. Какие цели преследовали «огнепоклонники», Тошина мать установить не могла, должно быть, это была просто дань увлечению книгами Майн-Рида, Габорио, Жаколио, Густава Эмара.

А вечерами в небольшую квартирку Серовых приходили Бларамберги, тетка Аделаида Семеновна, оперные певцы, молодые музыканты. Рояль никогда не закрывался. То пела милая Минна Карловна, которую все, и в том числе Тоша, звали «Мишей», то играл ее муж отрывки из сочиняемой им оперы, то садилась за ноты Валентина Семеновна, чтобы сыграть что-нибудь новое из того, что попалось ей за эту неделю, или проаккомпанировать кому-нибудь из певцов. Изредка бывало и так, что мать увозила мальчика с собой к тем же Бларамбергам, в театр, в концерт.

Тоша очень любил музыку, обладал прекрасным слухом, но заставить его самого играть было совершенно невозможно. Иногда Тоша брался за альбом и рисовал на этих вечерах. Но почему-то делал это редко, не особенно охотно, так, словно отвык от карандаша за бездельное абрамцевское лето.

К весне 1876 года Тоша тяжело простудился, и простуда эта отразилась на ушах. Жестокие боли, бесконечные промывания, лекарства… Ни о каком заведении Мая уже не приходилось думать. Надо было принимать какие-то решительные меры. Явно было, что петербургский климат Тоше вреден и здесь его ушного заболевания не вылечить.

В панике Валентина Семеновна написала Немчинову, и тот дал самый умный совет — ехать пока что в Киев, а лето провести в его именьице близ города Ахтырки Харьковской губернии. Климат в Малороссии мягкий, лучше всякой заграницы.

Итак, в конце зимы Серовы переехали в Киев. Немчинов приготовил там квартиру и принял Валентину Семеновну уже как жену. Но оформлять свои отношения с Василием Ивановичем она не торопилась. Во-первых, ни она, ни он не придавали никакого значения церковному браку, во-вторых, в музыкальной сфере ее знали как вдову Серова, как продолжательницу его дела, как лицо, представительствовавшее интересы маленького Серова. К тому же она считала своим долгом увековечить память Александра Николаевича — поставить памятник на его могиле, издать собрание его критических статей. Заниматься всем этим ей было проще, нося его имя.

Едва поправившись, Тоша, чтобы не терять года, поступил в гимназию. Гимназия в Киеве была более живым учебным заведением, чем петербургский пансион Мая; это сразу же понял мальчик и в ответ на вопросы матери: «Тебе здесь больше нравится, чем у Мая?» — отвечал: «Еще бы! В тысячу, тысячу миллионов раз больше!»

— Да ведь, говорят, директор дерется.

— Так что ж, что дерется, и мюнхенский линейкой больно бил, а я любил школу. Директор за вихры отдерет, а потом становится добрым-предобрым! — Тоша весело хохочет.

— А за что он вихры-то вам дерет?

— Мало ли за что. Вот я нашел уголек в коридоре и на стене нарисовал его портрет. Да так похоже… Хохол его так и торчит, нос огромный…

— Тоша! — воскликнула в ужасе мать, а мальчик, сверкая глазами и покатываясь со смеху, продолжал: — Все мальчики сбежались. Стали кланяться стенке и кричать: «Иван Иванович, а Иван Иванович, простите, больше не будем!» И вдруг, не успели оглянуться, сзади нас сам директор…

Тоша тут же представил, как директор тихо крадется по коридору, как прячется за спины мальчишек, а потом, увидав свое изображение на стене, встает во весь рост и рассерженно цедит сквозь зубы: «Э, да ты вот каков, Серов!» А потом, пораздумав, принимается за Тошин вихор.

Когда Тоша рассказывал об этом инциденте, его веселость дошла до крайней степени, и фраза, неоднократно повторенная: «Э, да ты вот каков, Серов!» — произносилась им с таким неподдельным юмором, что и мать не могла выдержать, заразилась, наконец, его безумным смехом и проглотила подвернувшееся было филистерское нравоучение.

Несмотря на шалости, в этой гимназии Тоша учился неплохо. К тому же ему помогал Василий Иванович, отношения с которым у Тоши наладились. Он даже привязался к отчиму, как когда-то, поначалу, был привязан в Абрамцеве к веселому студенту-репетитору. Но с рисованием дела шли туго. Можно было подумать, что Тоша махнул рукой на свое призвание. Мать в письмах Репиным жаловалась на Тошину лень и нерадивость. В ответ Илья Ефимович посоветовал отдать мальчика в рисовальные классы, которые открыл в Киеве его академический товарищ Николай Иванович Мурашко.

Уже много лет спустя, когда Серов стал известным художником, Мурашко рассказал о нем в своих «Воспоминаниях старого учителя»:

«Серов попал к нам в школу, будучи лет тринадцати приблизительно, и у нас производил впечатление очень солидного и серьезного мальчика, я бы сказал даже несколько надутого мальчика, но в своем заведении, где он получал научное образование, это был, говорят, неудержимый шалун, для которого карцер не представлял ничего особенного; часто он из карцера мог очутиться где-либо на крыше. У нас его, пожалуй, можно было упрекнуть, что он очень уж скоро справлялся со своим уроком, по выполнении которого у него по всему рисунку появлялись в самых бешеных позах лошади».

У Мурашко Тоша проучился недолго. Очень быстро промчались два спокойных года, прожитых в Киеве. За это время у Валентины Семеновны родился еще один сын. Тоша с любопытством присматривался к новому члену семьи. Казалось бы, у этого малыша нет никаких оснований стать таким же скитальцем, как его старший брат. Будет расти и воспитываться на благодатной Украине рядом с отцом и матерью. Но судьба распорядилась по-иному.

Василий Иванович, человек прогрессивных взглядов и убеждений, был близок к зарождающейся в Киеве группе «Земли и воли». Преданная провокаторами, эта группа была репрессирована. Вместе со всеми пострадал и Немчинов. Его выслали из Киева в глухое село Центральной России. Теперь Серовых с Киевом ничто не связывало.