- ****ь! Его же и расстреляют — за то, что весь город не освободил! Эх, скверно-то как…. Дай мне буксир на десять минут, пусть меня на наш берег Невы высадят, пойду вдогонку, может, успею, — говорю я Паше, скидывая бушлат.

И бегом к своим вещам на нашу баржу — переодеваться.

Глава 6

Высадили меня на берегу, и сразу начались неприятности.

— Вас, товарищ подполковник, желает видеть начальник особого отдела полка, — заявляет мне младший лейтенант.

Где же ты выросло, чучело дремучее, что капитана НКВД не можешь от пехотного подполковника отличить? Или не хочешь? Или что-то демонстрируешь?

— Не возражаю, — говорю. — Пусть бежит сюда и смотрит на меня, красавца. Только быстрее, поскольку тороплюсь зело. Паки ибо.

Лейтенантик обиделся и начал грубить.

— Приказано доставить, — чеканит. — Иванов, Петров, Сидоров! Ко мне! Отведите этого в особый отдел. И расписку возьмите, что доставили.

А армейские особые отделы — это отдельная песня. Наша Красная Армия вообще образование особое, поэтому ей без особых отделов никак не выжить. Сразу погибнет.

Красная Армия создавалась из отрядов грабителей, бандитских шаек и прочей сволочи. Во главе ее встали отъявленные гады. Спорить не будем, кто не согласен, пусть в учебник истории посмотрит. Из всего старого руководства остались в живых только три маршала — Ворошилов, Буденный и Тимошенко. Остальных пришлось расстрелять или забить ледорубами. Кто-то под машину попал, кого-то ревнивый муж убил, но это все в этом диапазоне. Выжили те, кто полностью покорился вождю, или убежал от него далеко-далеко. И весь этот сброд надо было кормить, поить, вразумлять, убирать за ними фекалии и вооружать. А помимо этого товарищу Сталину еще надо было строить социализм в отдельно взятой стране и уничтожать старую партийную гвардию, а она была куда страшнее и опаснее армейского руководства. Советские полководцы — всего лишь инструмент политики, острый топор в руках партии. Не больше. Но и не меньше. Реальной власти у них никогда не было. За каждым командиром присматривали, загибай пальцы, товарищ: комиссар, он же политрук, замполит, кадровое око партии в части, начальник особого отдела со своими сотрудниками и агентурой, в просторечии — стукачами. Далее: военная контрразведка, военная прокуратура, инспекция по делам личного состава, политуправления всех вышестоящих штабов (армии, округа) и за всеми сверху глядит недреманное око Мордора, с добрым прищуром глаз ЧК-ГПУ-НКВД. Следит, чтобы не сговорились рабы лукавые.

Какой же умный человек будет служить в Красной Армии? Только очень невезучий. Или у кого анкетные данные плохие. Или прирожденный боец, человек войны…

А все остальные рассаживаются по более престижным кабинетам. Советское руководство, партия, карательные органы. Маскировочные структуры — всякие наркоматы торговли, иностранных дел, суды, адвокаты, жрецы искусства и прочее отребье.

Чтобы не делать — лишь бы не работать.

И в армии так же — где бы не служить, лишь бы не воевать…

Все жить хотят, да не у всех получается.

Короче, особый отдел полка — не то место, где можно рассчитывать на какую-то мифическую справедливость.

— Я вам дам инструктаж, как остаться в живых, правда, он на санскрите, — говорю и с разворота одному конвоиру провожу подсечку.

У второго выворачиваю винтовку из рук, с последнего, третьего, просто ствол с плеча снимаю. Он даже за него взяться не успел. Первый боец, с ног сбитый, встать пытается, да руки у него подламываются.

— Мужики, вы чего? Вы что, больные? — спрашиваю.

— Вторую неделю по тыловой норме кормят, хлеба ржаного триста грамм и суп, прозрачный, как слеза богородицы с одной картошечкой на миску. Откуда силам взяться. Так и подохнем, немца не увидев, от голода, — говорит один.

— Ты и мою винтовку возьми, гнет она меня к самой земле, — говорит другой, и свешали они на меня все три винтовки.

Однако, все еще хуже, чем я думал. Дистрофия в армии. А что делать? Я же не Христос, пятью хлебами всех не накормлю. Снимаю вещмешок флотский, достаю хлеб и две банки тушенки.

— Берите, — говорю, — от чистого сердца, ешьте, доходяги.

Смели они все до крошки. Вышли мы на дорогу, остановили машину с морячками.

— Привет, братишки! До Питера подбросите?

— Садитесь, товарищ капитан НКВД. Только город давно Ленинградом зовут, — один меня взглядом сверлит.

Опять попался.

— Молодец, — говорю, — бдительность на высоте. Чьи вы, хлопцы, будете, кто вас в бой ведет?

А они из шестой бригады морской пехоты.

— Да вы мне родня, — говорю, в Шлиссельбурге ваша отдельная ударная рота с нами на пару чудеса героизма показывала.

Ну, тут и началось. С гальванером Васечкиным три матроса с одного корабля оказались, так их радости не было предела. У них в бригаде роту давно потеряли….

Проверили, конечно, описать заставили, у капитана с нашего буксира тоже сослуживец нашелся, короче, заехали в город, первым делом посетили Адмиралтейство. Многие наши подарки помнили, на слово у нас еще людям верят, договорился я — мы из шестой бригады еще роту берем.

Трех пехотинцев завез в госпиталь и тут меня поджидал сюрприз.

— У меня санитары в голодный обморок падают, — заведующий отделением очки протирает. — Их лечить не от чего, а кормить нечем…. Ничем не могу помочь, юноша.

Давно меня так не называли. Ладно. Оформил их в санитарный пункт, на помывку и прожарку одежды. Вша пехоту заедала с невыносимой силой. Во флотской столовой по талонам покормил по нормам плавсостава.

— Значит, так. В часть я вас не верну, младший лейтенант с начальником особого отдела вас в трибунал отправят. Останетесь здесь, будете здание управления погранвойск охранять. Документы все оформлю. Все!

Отвел их нашим старичкам, пусть у них будут вместо домашних животных, хомячков, типа. Не убивать же мне их? Это, конечно, проще, но принципиально неправильно.

Морской пехоте остатки маузеров раздал, всем не хватило, так они честно жребий бросили, кому что достанется. Выдал всем временные удостоверения и отправил в город, на патрулирование прилегающих районов. Люблю, когда люди работают. Дистрофики из второго эшелона еще раз поели, и спать залегли. Точно — хомячки.

А мне в засаду к штабу фронта. Буксир уже должен в Обводной канал входить, скоро Снегирев побежит жизнь за Родину отдавать. Хлебнул чайку, и пошел ему препятствия чинить.

Засел я в общей приемной, записался на прием к дежурному по службе тыла фронта — узнать, где наш изюм и перец с первого сентября и по текущее число? Нам его не выдавали, это точно. Сижу, жду, разговоры слушаю, на народ смотрю.

Обсуждали в полголоса сдачу Стрельны. Не устояла восьмая армия. Черт, если у них так же с питанием дело обстоит, так это не удивительно. Какой солдат из голодного человека? Он ходит с трудом. Почему в город продукты не завозят? Куда деваются те, что привозят? А? Пятьдесят транспортных самолетов в авиаотряде снабжения, где грузы?

Шарахнулся от меня народ казенный. Опять я вслух высказался. В одну дверь заместитель дежурного с нарядом охраны входит, в другую Снегирев влетает, за ним следом порученец, не хочет майора НКВД к Гоше пускать. У того дел много.

— Каких? — завожусь я уже всерьез. — Целая советская армия отступает от одной немецкой дивизии. От первой пехотной, если кому интересно.

Беру порученца нежно за локоток.

— Есть резервы? — спрашиваю. — Только не врать, Жуков из-за тебя с нашим наркомом ссориться не будет, отдаст нам, а мы тебя расстреляем. Говори!

Не было у них ничего. Вчера вывели на переформирование 48 стрелковую дивизию подполковника Романцева. У него осталось 1700 человек при трех пулеметах и двух орудиях. Это уже полк напоминает, да и людям нужен отдых. Их просто не поднять с места — такое бывает.

А ополченцы на реке Тосно контратаковали, рвались вперед. Бывало, конечно, и хуже, но редко. Зато мы со Снегиревым из штаба ушли относительно спокойно и живые.