За Ризаматом объехал остановившуюся подводу весь обоз. Капитан выругал растяпу и тоже уехал со словами:

– Догоняй по следу!

Все вокруг стихло. И Бадме стало страшно одному среди лесного болота.

Но не прошло и получаса, как заговорили молчавшие до этого наши пушки. Застрочили «максимы». Стрельба все нарастала, превращаясь в сплошной шквал огня и грохота. Бадма все еще не спешил. И лишь когда послышалось победное громкое «ура!», он тронул вожжи и поехал по глубокой колее, оставленной колесами первых подвод. Раз кричат «ура», значит, немцев погнали… Это Бадма хорошо усвоил.

Капитан Шлыков перед строем своих обозников читал Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении бойцов и командиров, отличившихся в недавних боях. Среди награжденных было двое, из его подразделения – Мерген Бурулов и Ризамат Юсупов. Они удостоились орденов Красной Звезды.

В представлении к награде о них говорилось: «В трудные минуты боя, когда на передовой кончились боеприпасы, а цепи врага поливали наши позиции из всех видов орудия, бойцы н-ской части Мерген Бурулов и Ризамат Юсупов, рискуя жизнью, доставили на передовые позиции большое количество боеприпасов, что обеспечило успех боя».

Когда капитан все это огласил, бойцы дружно закричали:

– Ура!

Но капитан поднял руку:

– Товарищи! Это еще не все. Есть еще приказ командира части, – и продолжал читать: – «За умелое руководство операцией по доставке боеприпасов присвоить воинское звание старшего сержанта Бурулову Мергену Хараевичу – командиру отделения». Это за схватку с вражескими разведчиками зо время перевозки раненых и другие дела, совершенные товарищем Буруловым еще до перевода в мое подразделение.

– Служу Советскому Союзу! – ответил Мерген и приложил руку к козырьку.

Вечерело, когда Бадма Цедяев, покормив лошадей, направился один на ужин. Но вдруг остановился и понуро уставился в землю. На память невольно пришла пословица: «Слишком хитрый обманывает себя, а полукибитка лишается крыши». Если бы он тогда не схитрил, а, помолившись бурханам, двигался впереди обоза до самого фронта, тоже получил бы орден или хотя бы медаль. Вернулся бы в родной хотон и мог бы гордиться перед другими: «Я был впереди всех, громил фрицев, семерых убил сам». Тогда такие, как Мерген, не посмели бы смотреть на него свысока. А теперь о нем пошла такая слава, что, как ни старайся, хоть наизнанку вывернись, не наградят. Нет, тут надо что-то придумывать другое. Ведь не известно, сколько продлится эта война да и чем она кончится. Знал бы, что немцы победят, все решил бы просто и без риска. И Бадма пощупал за пазухой белую тряпицу, которую хранил на случай, если придется сдаваться в плен.

– Товарищ Цедяев, вас вызывает старший сержант Бурулов. – От этого возгласа прибежавшего к конюшне бойца Бадма даже вздрогнул. В голове мелькнуло опасение, что кто-то разгадал его мысли. Он сказал посыльному, что сейчас придет, вот только еще подложит сена лошадям. А сам вернулся в конюшню и сунул свою белую тряпицу под кучу объедков.

«Зачем я ему понадобился?» – выходя из конюшни, думал он с беспокойством.

– Бадма, садись. Давно хочу поговорить с тобою наедине, – сказал Мерген, когда Бадма вошел в дом, где, кроме его земляка, никого не было. – Помнишь пословицу: «Замша хороша – прочная, а слово хорошо – откровенное». Вот давай и поговорим откровенно. Мы с тобой росли вместе. Вместе призывались в армию. Вместе давали клятву на верность Родине. Нас с тобою поставили у самой передовой. Без нас ребята в окопах не продержатся и дня. Я помню, как ты радовался, что попал вместе со мною в эту часть. Но мы с тобою до сих пор не показали себя настоящими потомками славного Джангара!

– Ты-то вон уже командир! – кивнул Бадма.

– Чем мы с тобою хуже других? – продолжал Мерген, будто и не слышал реплики. – Все бойцы подразделения смеются над тобою. Из-за тебя стыдно и мне. Я от стыда уже не вмещаюсь в собственную шкуру. Да это позор не только нам с тобою, а всему калмыцкому народу. Часто ребята спрашивают у меня: «Почему у вашего земляка «рвутся» гужи или хомуты рассупониваются только тогда, когда раздается команда: «Вперед!» Я не знаю, что отвечать на их вопросы.

Бадма, потупившись, молчал.

– Мой отец сказал бы, что ты на свою совесть черную кошму накинул.

Бадма молчал.

– Мое дело было вовремя тебе сказать, – заметил Мерген. – Как у нас говорится: «Меткому – помоги догнать сайгака, мудрому – помоги умным словом». Ну а если вместо ума у тебя только хвост лисы – помаши им. – И Мерген закурил папиросу – в знак того, что разговор окончен.

Бадму от злости бросило в холодный пот.

Мерген покурил, походил по комнате, потом снова подсел:

– Мы с тобою очень далеко от родных мест, в самом пекле войны. Нас в части только двое из одного хотона. Выезжая из дома, помнишь, мы говорили родным: «Если прольется – то лишь чаша крови, если истлеют, то лишь восемь костей». Завтра поезжай первым и сам положи конец всяким насмешкам над твоей хитростью или трусостью. Вспомни, среди калмыков трусом был разве только самый убогий душой и телом. Подумай, дружище, пока не поздно.

Бадма сидел красный, нахохлившийся. Когда Мерген умолк, он упавшим голосом сказал:

– Мерген, ты во всем прав. Я… я подумаю…

– Ну, тогда иди! – сказал Мерген, поднимаясь с места и подтягивая ремень.

Бадма взял под козырек, щелкнул каблуками, повернулся на месте и вышел. Мерген посмотрел ему вслед с недоверием, невольно вспоминая русскую пословицу: «Сколько волка ни корми, все в лес смотрит!»

У Бадмы, уходившего после этой беседы, отяжелели ноги. Ему казалось, что подошвы его сапог подкованы свинцом, что он походит на ишака с опущенными ушами. Возвратившись в свой двор, он бессильно повалился на телегу.

«Он, оказывается, следит за каждым шагом. Ха! Если начнешь придираться, то и мерин покажется жеребым. Если он так будет и дальше следить за мною и придираться к моим поступкам, то обязательно сделает меня «жеребым» и потребует родить жеребенка. Если я и дальше останусь под его командованием, то не видать мне ни покоя, ни свободы. Каждому его слову обо мне поверят, он командир, а теперь еще и коммунист… «Если тебе мешает на пути собака, поднявшая на куст заднюю ногу, убей ее, а с пути своего не сворачивай», – вспомнил Бадма любимую поговорку отца, – Никогда не думал, что этот голодранец, сын голодранца, всю жизнь будет собакой на моем пути! Знал бы, не испугался бы тогда на озере…»

– Эй, Бадма, что нос повесил? Так накрутил тебе хвост командир, что даже про ужин забыл! – послышался голос повара.

В это же время в палатке, возле которой стояла походная кухня, грохнул смех. Бадма подумал: «Неужели опять смеются надо мною? Ведь никто не слышал разговора с Мергеном». Он слез с телеги, поправил на себе одежду и направился к кухне.

А чтобы пересмешники не тешились над его унылым видом, он приосанился и даже засвистал песенку про любимую, которая где-то там изнывает в тоске.

– Э-э-э, да он, оказывается, загрустил по кареглазой, а мы-то думали, что ему накрутили хвоста, – шутя сказал повар, наливая полный котелок наваристого супа.

Вдруг раздалась команда:

– Запрягать!

Бойцы, которые уже поели и закуривали, бросились к своим лошадям. Бадма, на ходу проглатывая куски мяса и запивая супом прямо из котелка, тоже бросился к своим лошадям. Он решил на время сделать вид, что урок Мергена пошел ему впрок. Взнуздав лошадей, он подвел их к повозке и быстро запряг. Глянул на своего любимца Чалого, и на него вдруг нахлынули воспоминания детства. Чалый всегда напоминал ему тройку любимых лошадей отца… Этот конь здесь был единственным живым существом, с которым Бадма мог говорить и думать откровенно и доверительно. Но даже тут он боялся, что кто-то подслушает его мысли, и кривил душой. «Ведь это я из-за жалости к вам шел на всякие хитрости, держался хвоста колонны, – как бы говорил он коню. – Теперь мои хитрости раскрыты. Что же мне делать? Остается, помолившись богу, поехать в голове колонны. Неизвестно только, кого из нас первым сразит вражеская пуля. Ведь, ты, Чалый, даже не знаешь, какой груз везешь. Это очень страшный груз, смертоносный. Но нам надо быть смелыми. Если счастье подвалит, может, и мне достанется такой орден, как у Мергена».