- И во сколько вы оцениваете, в общих чертах, коллекцию картин герцога? - спросил Майоль.

- Невозможно сказать определенно, - ответил англичанин. - Очевидно, что экономическая ценность зависит от многих непредсказуемых факторов. В любом случае, не совершайте ошибку: денежная оценка не входит в мои обязанности, а в данном случае меня об этом и не просили. Как эксперт, я ограничиваюсь лишь подтверждением авторства произведения или, если автор неизвестен, могу определить, перу какого художника или какой школы оно принадлежит, когда и в каком месте написано. Это, разумеется, имеет экономические последствия, но лишь постфактум.

- Вы посоветовали герцогу продать какую-нибудь картину? В Европе. Вы имеете связи с английскими галереями, да и в других странах тоже.

- Я уже вам сказал, что я не торгую картинами. Во время наших бесед возникала тема возможной продажи, не отрицаю. В этих случаях я высказался против такой операции. Герцог подтвердит вам мои слова.

- Сеньор Уайтлендс, - настаивал шеф госбезопасности, - вы скрываете от нас нечто, что мы должны знать в свете того, о чем только что говорили? Вы обладаете какой-либо информацией о том, что герцог собирается что-то продать за рубежом? Трудно задать вопрос яснее. Я прошу вас дать столь же четкий ответ. Да или нет?

Энтони уже принял решение и не колебался с ответом.

- Нет.

Вслед за категоричным ответом воцарилась невозмутимая тишина. Никто не проявлял признаков замешательства или досады, будто бы они ожидали именно такой ответ и никакой другой. Дон Алонсо Майоль встал, прошелся по ограниченному пространству, а затем обратился к пухлой стенографистке.

- Вы можете идти домой, Пилар, и спасибо за ваше присутствие.

- Всегда к вашим услугам, дон Алонсо, - ответила она, закрывая тетрадь, затем убрала ее в сумку, достала пенал и положила туда карандаш. - Завтра утром я передам вам документ.

- Не беспокойтесь. Это не к спеху, - мягко ответил сеньор Майоль.

Попрощавшись легким поклоном со всеми, включая Энтони, Пилар вышла. Сеньор Майоль повернулся лицом к англичанину.

- Я также благодарен вам за содействие, сеньор Уайтлендс, - он протянул ему руку, обратившись при этом к подполковнику. - Гумерсиндо, оставляю это дело в твоих руках.

- Будьте спокойны, дон Алонсо.

Видя, что все встают, Энтони сделал то же самое и направился к вешалке.

- Я уже могу идти? - спросил он, прежде чем надеть пальто.

- Нет. Вы задержаны за участие в неразрешенном митинге. Вас проводят в тюрьму Управления и в свое время мы решим, передать ли вас в распоряжение суда или же, учитывая ваше положение иностранца, депортировать. Капитан Коскольюэла вас сопроводит. Не вижу необходимости в присутствии агентов. Завтра мы займемся антропометрической карточкой. В такое время здесь вряд ли остался кто-то, кто может сделать фотографии.

- Как! Вы сажаете меня в тюрьму? - воскликнул Энтони. - Но я даже не поужинал!

- Как и мы, сеньор Вителас, - ответил ему подполковник.

Глава 24

Проснувшись, он увидел слабый свет в узком окошке своей камеры и предположил, что уже, должно быть, около шести утра. Поскольку он не мог всю ночь наблюдать за часами, то не мог подсчитать, сколько времени проспал. Должно быть, совсем немного. С той минуты, как зловеще лязгнула дверь его камеры, за которой скрылся капитан Коскольюэла, Энтони Уайтлендс прошел путь от смятения к панике и затем - к долгим раздумьям. Его положение было, мягко говоря, не слишком обнадеживающим: закон был на стороне тех, кто его арестовал, а его нежелание сотрудничать, весьма вероятно, заставит их применить любые средства воздействия, вплоть до пыток. С этой точки зрения собственное будущее виделось ему в довольно-таки мрачных тонах. С другой стороны, его по-прежнему мучил всё тот же вопрос: имеет ли смысл подобное упрямство - как с практической, так и с этической точки зрения.

В конце концов, взвесив все "за" и "против", он пришел к выводу, что поступил правильно; во всяком случае, не сделал ничего недостойного. Во-первых, во всей этой истории он оказался замешан лишь косвенным образом: у него не было никаких причин играть на стороне какой-либо из враждующих партий Испании; это была не его страна, и он имел довольно смутное представление о том, что, собственно, происходит. Те же сведения, которыми он располагал, были весьма отрывочны и, мягко говоря, не вполне объективны.

В принципе, он скорее склонялся в пользу представителей существующей власти, но, с другой стороны, выдвинутые фалангистами аргументы тоже были вполне резонны. Он был наслышан о вороватости правительственных чиновников, злоупотребляющих своими полномочиями; в то же время, фалангисты с их отвагой и бесшабашностью молодости внушали ему безусловную симпатию. Не говоря уже, разумеется, о Паките: сможет ли она простить его, если он предаст Хосе-Антонио и ее собственную семью, ценой этого предательства спасая собственную шкуру?

И, наконец, что будет с картиной, скажи он правду? Очевидно, правительство сможет разыскать лазейку, чтобы завладеть ею и поместить в музей Прадо. Это станет событием мирового масштаба, а об Энтони никто даже не вспомнит. И из всех мрачных предчувствий именно это терзало его больнее всего.

Но все эти раздумья так ни к чему и не привели. Отрицая всё на допросе у начальника службы госбезопасности, он, в сущности, лишь тянул время, чтобы поразмыслить, однако раздумья подтвердили самые худшие опасения, и теперь он почти принял решение. Они не выпустят его отсюда, если он в обмен на свободу не предоставит им сколько-нибудь значительной информации. Но что он может им рассказать? Любую ложь они тут же раскусят, и всё обернется еще хуже: его противники отнюдь не были дураками. Даже если он скажет им правду, это мало поможет. Ему нечего им предложить; если он раскроет планы герцога, каковы бы они ни были, ему самому это мало что даст: в лучшем случае его ждет позорная высылка из страны, в худшем - долгие судебные процедуры и тюремное заключение. Мысль о том, что он может попасть в испанскую тюрьму, заставила его содрогнуться: даже если ему и посчастливится пережить подобное испытание, его дальнейшая жизнь, карьера и репутация будут погублены безвозвратно.

Голод и усталость, дававшие себя знать после столь долгого дня, насыщенного событиями, также не улучшали его настроения, равно как и промозглый холод камеры, темнота, мрачное безмолвие и нещадные укусы клопов и блох.

Когда Энтони наконец уснул, побежденный сильнейшей усталостью, ему приснился на удивление приятный сон: он находился в Лондоне, гулял по Сент-Джеймскому парку под руку с прекрасной женщиной, которая была то Пакитой, то Кэтрин, его бывшей возлюбленной. Стояло чудесное весеннее утро, и в парке было очень многолюдно. Проходя мимо, все гуляющие, мужчины и женщины благородного облика, приветствовали их с несвойственной англичанам эмоциональностью. Некоторые даже останавливались, чтобы похлопать его по плечу или заговорщицки толкнуть локтем. В этих фамильярностях Энтони ощущал общее желание вынести его любовные связи на публику: благородное лондонское общество благословляло его греховные отношения и открыто показывало свое одобрение. По пробуждении воспоминания об этой безмятежной, но иллюзорной прогулке лишь удвоили его страдания: злая фантазия представила ему в виде реальности то, что никогда не могло стать таковой.

С наступлениям утра подвалы Главного управления понемногу стали наполняться звуками; до него доносились приглушенные голоса, шаги, стук дверей. Однако о нем самом так никто и не вспомнил, словно все напрочь забыли о его существовании. И это угнетало его сильнее, чем откровенные угрозы. Голод и жажда сделались совершенно невыносимыми.

К десяти часам утра его покинули последние силы, и он решил сдаться. В верхней части массивной деревянной двери камеры имелось небольшое квадратное окошко, забранное двойной решеткой. Энтони приник к этому отверстию и громко закричал, привлекая внимание охранников. Но, поскольку никто не откликнулся, ему ничего не оставалось, как умолкнуть. Спустя какое-то время он вновь попытался позвать охрану - и вновь безуспешно. Лишь после третьей попытки кто-то грубо спросил, в чем дело.