Линейное начальство начало поговаривать о том, что в верховьях Подкумка, на месте Кисловодском редута, надо построить каменную крепость с большим гарнизоном. Генерал Лихачев распорядился о строительстве грунтовой дороги от Константиногорки до Кислых Вод. Чайковский развернул дорожные работы. Однако штаб Линии неожиданно прекратил финансировать строительство. Вскоре выяснилось, что заболел лихорадкой и умер генерал Фабрициан. На его место князь Потемкин назначил своего троюродного брата генерал-поручика Павла Сергеевича Потемкина, того самого, который, по слухам, в крестьянскую войну возглавлял Следственную комиссию, пытал, вешал бунтарей-пуга-чевцев, чем снискал особое уважение императрицы. Но теперь, как поговаривали в штабе, генерал-поручик прибыл на Кавказ с новой инструкцией: проявлять к

горцам благоразумие, человеколюбие, дабы побеждать суровость их нравов.

Новый командующий с первых же дней завел дружбу с кабардинскими князьями, не скупясь на подарки.

6 мая 1783 года в Петербурге был издан манифест о присоединении к России Крыма. Надежда заключить с сильной северной державой выгодный союз взбодрила и властителей Кавказа. Первым пожелал вступить в подданство России и грузинский царь Ираклий, спасая свой народ от опустошительных походов турецких н персидских завоевателей. 18 июля 1783 года послы Ираклия князья Багратион-Мухтанский и Чавча-вадзе прибыли в Георгиевск, где были приняты генерал-поручиком Потемкиным, а 24 июля стороны подписали трактат, по которому владения грузинского царя будут обеспечены такой же защитой, как владения самой России. Ираклию было назначено пособие в 60 тысяч рублей на содержание войска. Для связи с Грузией началась прокладка дороги от Терека до Тифлиса, названной потом Военно-Грузинской.

Вслед за грузинами с просьбой о принятии в русское подданство обратились хан Карабаха Ибрагим и кубинский хан Фет-Али.

Щедрая денежная помощь, оказанная Грузии, развила аппетиты и у кабардинских князей, они также пожелали иметь свои войска на содержании сильной и богатой северной державы, охотно согласились выделить девять сотен всадников для охраны отведенных им участков. За службу русское командование выплачивало жалованье: князьям 120 рублей, узденям — по 50, рядовым —по 12 рублей в год и в дополнение холст на обмундирование.

Не могли отстать от кабардинцев осетины и ингуши, выделив для такой же цели и на тех же условиях восемь сотен. К удивлению всех, ранее настроенный враждебно к русским тарковский шамхал, считавший себя властелином Дагестана, добровольно принес присягу о подданстве, за что особой грамотой императрицы был пожалован чином тайного советника и немалой суммой денег на содержание своего войска для обороны западного побережья Каспийского моря.

Теперь после удачно предпринятых шагов для обеспечения спокойствия на Кавказе Павел Сергеевич Потемкин считал, нет нужды тратиться на строительство укреплений на Подкумке.

Рапорты о переводе в центральную Россию, дважды поданные Чайковским, получали отказ. Петр Семенович загрустил. И вдруг радость: пришло письмо от жены— наконец-то она решила приехать на Кавказ. Чайковский привез из Георгиевска Таню. Это была уже девушка, высокая, стройная. Одетая в розовую кофту с пышными плечиками и длинную, расклешенную юбку, в короткие сапожки, она была похожа на казачку. Сходство это дополняли длинная коса, уложенная вокруг головы, и развитые, сильные крестьянские руки.

— Чему, Танюша, научилась?— спросил приемную дочь Чайковский

— Всему, что умеют делать женщины,—по-русски, с чуть заметным кавказским акцентом гордо ответила Таня.—Готовить пищу, шить, вязать. Ткать холст. Доить коров. Жать хлеб. Запрягать лошадей. Ездить верхом...

Чайковский покраснел: «Уж не превратил ли Гагар-кин ее в батрачку?»

— А грамоте?

— Читаю, пишу, считаю не хуже Машеньки!—зар-девшись, ответила она.

— Не жалеешь, не обижаешься на меня, что я послал тебя в казачью семью?

— Нет! Чему бы я научилась в крепости среди солдат?— рассудительно ответила Таня.

Петр Семенович приготовил дочери подарки. Подвел ее к гардеробу, распахнул створки: платья, накидка,

шляпки.

— Примерь, не малы ли? Ведь я не рассчитывал на то, что ты так вырастешь.

Таня обрадовалась, порывисто поцеловала отца, вся вспыхнув от этого. Схватила с вешалки бордовое платье, приложила его к груди — платье действительно коротко.

— Не беда. Купим черного материала и к подолу пришью ленту шириной в ладонь, воротник отделаю им же. Красное с черным должно быть красиво,— уверенно сказала дочь...

В один из осенних дней в Константиногорскую крепость въехала карета с графским гербом в сопровождении двух казаков, посланных Чайковским для встречи.

С волнением ждала приезда Натальи Ивановны Таня. Дважды выбегала за ворота крепости: не покажется ли на дороге карета.

Беспокоился и Петр Семенович. К великой досаде, он простудился. Лекарь поставил ему на спину банки, велел лежать в постели, после банок — горчичники. Но к вечеру Чайковский все-таки поднялся, оделся потеплее и, выйдя на крыльцо, спросил у Тани:

— Ну как?

В этот момент и показалась карета. Петр Семенович быстро сошел с крыльца и почти побежал навстречу к жене. Таня тоже бросилась было к экипажу, но остановилась. Что-то словно толкнуло ее в грудь: «А как

встретит меня мать? Если холодно, что тогда? Как она отнесется ко мне?..»

Из кареты с достоинством вышла полнеющая средних лет женщина в богатой одежде. Чайковский обнял ее, поцеловал. И она стала целовать его, что-то недовольно выговаривая. Повернувшись к комендантскому дому, кивнула в сторону Тани, громко, повелительно спросила:

— Это она?

— Она, Наталья Ивановна!—радостно ответил Петр Семенович.

— Чего же стоит?—и вдруг ласково добавила:— Дитя мое, подойди ко мне!

Таня кинулась к графине, покорно припала к ее груди. Графиня нежно обняла ее, поцеловала в лоб. И этот женский порыв до глубины души тронул черкешенку, не знавшую материнской ласки: отчаянно забилось

сердце, по телу разлилось что-то горячее и приятно охватило все ее существо, к горлу подкатился ком; неожиданные- слезы полились из глаз. Та нежно погладила плечи девушки и ободряюще сказала:

— Ничего, дитя мое, не волнуйся. Все будет хорошо...

И действительно, в доме Чайковских с первого же дня дела пошли, как нельзя лучше. Графиня задалась целью ввести приемную дочь в светское общество. Она стала учить ее французскому языку, манерам, танцам, умению изящно одеваться, полагая, что, обладая всем этим, необычайно красивая девушка сможет произвести фурор. Она мечтала вывезти приемную дочь в Петербург и продемонстрировать там творение своих рук: вот какую прелесть при желании можно создать из дикой черкешенки, дочери абрека.

Вначале Таня внутренне сопротивлялась требованиям матери, без энтузиазма повторяла по нескольку раз одну и ту же фразу, добиваясь правильного произношения; опускалась в реверансе с вынужденной улыбкой. Нелегко переменить походку: не торопиться, ходить,

грациозно и гордо подняв голову,— и это изо дня в день. Но потом как-то незаметно привыкла. Кроме то* го, изысканно одеваться, держать себя с достоинством, разговаривать со всеми наравне ей было приятно. Иногда она замечала, что у мужчин при виде ее восхищенно загорались глаза.

Прошло два года. Шел июль. Стояла жара, в крепости дышать было нечем. Графине, хорошей наезднице, захотелось выехать на взгорье — там прохладней, ветерок веет, приятно побыть в лесу, послушать пение птиц. Она и Таня, одетые в легкие белые платья, в шляпах с широкими полями сели на коней и неторопливой рысцой направились к подножию Машука. Здесь действительно была прелесть.

Таня, щурясь, взглянула на долину Подкумка, залитую ярким светом солнечного дня, на речку с прибрежным лозняком, серое пятно Константиногорской крепости с тоненькой свечкой церковной колокольни. А дальше — необжитая гладь заприкумского плато, с разбросанными шатрами возвышенностей, на горизонте исполинские горы. Она отвела глаза: шумела чащоба дикого леса у подножия Машука с неуемным птичьим гомоном, с бормотанием светлых, чистых ключей, с пьянящими запахами трав, с звериными тропами, от которых веяло таинственностью и сыростью. На алом зонтике цветка, горбя пушистую спину, трудился шмель, в траве шуршал какой-то зверек. Таня вдруг осознала, что прекрасная, полная жизни степь с годами безвозвратно удаляется от нее.