Грязные облака оборвались, и Алексей увидел внизу поле, вспаханное снарядами и бомбами. Город остался в стороне. Надо довернуть вправо. Каждое движение причиняло нестерпимую боль, сознание туманилось, глаза застилала темная пелена. Мотор окончательно заглох, и истребитель понесся к земле. В траншеях виднелись люди.

Свои или фашисты? Правый берег Волги пока еще наш...

Если бы заработал мотор. [141]

Но мотор молчал. Свистели лопасти, раскручиваемые встречным потоком, будто самолет испускал последнее дыхание. Силы у Алексея таяли, он отчетливо сознавал это. Хватит ли их, чтобы посадить самолет? Не потерять бы сознание. Надо сесть во что бы то ни стало. Впереди виднеется Волга. Тут должны быть наши. Только не расслабляться. Вот она, земля. Выключить зажигание, чтобы не вспыхнул самолет от удара. Ручку на себя. Еще, еще чуть-чуть. Конец...

Алексей не чувствовал и не слышал, как ударился истребитель о землю, как, разрезая винтом стерню и ломая крылья о брошенные отступившими войсками разбитые орудия, зарылся носом в бруствер разрушенной траншеи.

Сознание вернулось к нему спустя три часа, когда к истребителю, приземлившемуся на ничейной, простреливаемой с обеих сторон полосе, подошли наши танки. Усатый танкист открыл с трудом ломиком фонарь кабины, приложил к потрескавшимся губам Алексея флягу.

Алексей открыл глаза и долго не мог понять, где он и что с ним.

— Живой! — радостно крикнул усатый, и это слово дошло до сознания Алексея. Ему вспомнился тонкий силуэт «мессершмитта», желтые сверкнувшие как молнии трассы. Все стало ясно. «Живой!» Он хотел подняться, выйти из кабины, но не мог пошевелиться; не чувствовал ни рук, ни ног. Их словно не было.

Танкист отстегнул привязные ремни, лямки парашюта и поднял его. В глазах у Алексея все закачалось и поплыло, унося его в черную бездну.

Очнулся Алексей в полевом госпитале. Рядом стонал тяжело раненный солдат. Слышалась канонада. Поблизости гремел бой. Между кроватями сновала молодая девушка в белом халате.

— Пить, — попросил Алексей и не узнал своего голоса. Девушка подошла к нему.

— Ну вот, — сказала она ласково, — все хорошо.

Она приподняла голову Алексея и влила в рот из чайной ложечки какую-то ароматную жидкость. И вновь затишье.

Алексея разбудили негромкие знакомые голоса.

— Да, да, это он, Алеша Верба, мой замечательный мальчик, — взволнованно говорил Стародубов. — Живой. [142] А я-то посчитал... Когда утром позвонили, не поверил, что жив. Ну как он?

— Раны тяжелые, — ответила медицинская сестра. — Задет позвоночник, раздроблена кость ноги.

— Надо немедленно отправить его в тыл. — Стародубов вдруг увидел, что Алексей открыл глаза, и рванулся к нему:

— Алеша!

— Я предупреждала вас, — медсестра подошла к майору. — Ему нельзя разговаривать.

— Хорошо, хорошо. Только два слова, — упрашивал Стародубов. — Поправляйся, Алеша!

Сестра бесцеремонно взяла майора за руку и повела к выходу.

— Сегодня же надо отправить его в тыл! — сказал Стародубов.

Ночью раненых, в том числе и Алексея, доставили на баржу. Небольшой буксир потянул баржу к левому берегу. Ночь была по-осеннему прохладная и темная, небо густо усеяно звездами.

Баржа была уже на середине реки, когда послышался гул самолета. Раненые, уложенные плотно друг к другу, заволновались, а те, кто мог двигаться, подняли головы.

Алексей провел рукой по груди и наткнулся на гипс, обручем сковывающий тело. Правая нога тоже была в гипсе. Поверху бинт. Запеленован, как новорожденный.

Гул самолета приближался. А когда загорелась светящая бомба, раненые поползли к бортам. На месте остались лишь те, кто не мог двигаться.

С берега и с кораблей ударили зенитки. Светящая бомба висела над самой баржей.

Первый фонтан воды вздыбился правее баржи, обдав раненых градом брызг и осколков. Несколько человек, находившихся у борта, свалились в пучину.

Алексей скатился со своей постели в воду и уцепился за какое-то бревно руками. В ушах гудело. Рев самолета, разрывы бомб, стрельба зениток, крики утопающих все слилось в один адский, сводящий с ума гул.

...Утром его подобрали на берегу бойцы. Судьба уготовила ему жестокое испытание. Алексей почти полгода пролежал неподвижно в госпитальной палате. Врачи сделали все возможное, чтобы поднять его на ноги. Вначале он ходил на костылях, затем с палочкой, а потом забросил и ее. Правда, поясницу теперь вместо гипса стягивал [143] корсет. Но он надеялся, что вскоре избавится и от него Алексей просил быстрее выписать его из госпиталя. Врачи же после тщательного осмотра направили его на курортно-санаторное лечение в Пятигорск.

...Весеннее солнце, воздух напоен лопающимися почками тополей.

Он пробыл у матери два дня. Эти дни остались у него в памяти навсегда.

Мать отпросилась с завода и ни на час не оставляла его. Они бродили по улицам города, смотрели кино. Алексей видел, с какой пристальностью мать наблюдает за ним, как по ночам прислушивается к его дыханию. Он делал вид, что чувствует себя отлично, спит спокойно, хотя рана в пояснице давала о себе знать, особенно по ночам.

Но как ни старались они оттянуть разговор, избежать его было невозможно, и на третий день, когда мать должна была идти на работу, Алексей сказал:

— Я должен уехать, мама.

Лицо ее побледнело. Она подошла к сыну и, как бывало в детстве, прислонилась губами ко лбу: — Ты ночью стонал...

— Сон приснился.

— А как... раны? — Она с трудом выдавила из себя это слово и замерла.

Алексей никогда не говорил матери неправды, а сейчас молчал, не зная, что ответить.

— А это, — мать прикоснулась рукой к корсету, — долго еще носить?

Он всячески скрывал от нее, а она, оказывается, знала.

— Надо лечиться, — сказал Алексей. — Мне дали направление в санаторий. Ты не расстраивайся, я чувствую себя хорошо.

Мать погладила его ежик и улыбнулась:

— Я не расстраиваюсь. Я рада, что ты поедешь лечиться.

Мать не плакала, провожая сына, смотрела ему в лицо с улыбкой, а глаза были грустные, как в тот день, когда провожала отца. Такой и запомнилась она ему — худенькой, уставшей от переживаний, седоволосой.

Пятигорск встретил Алексея жарким солнцем, благоухающими деревьями и все тем же специфическим запахом лекарств. Всюду на улицах были раненые. Одни ходили [144] на костылях, других возили на колясках, третьих носили на носилках. Алексей по сравнению с ними выглядел хорошо, и ему, молодому, было стыдно сидеть рядом с инвалидами. На третий день он пришел к лечащему врачу и попросил выписать его.

И вот он снова в своей родной части. Подполковник Стародубов — его повысили в звании — искренне обрадовался Алексею и обнял его громадными ручищами. Потом отстранил, осмотрел с ног до головы, пробасил удовлетворенно:

— Молодцом. Вовремя прибыл. Погоны эти сними, тебе присвоено офицерское звание. Младший лейтенант. А еще... Мы тут такие самолеты получаем!..

Полк переучивался на новые прекрасные истребители Ла-5, и Алексей вместе со всеми стал изучать конструкцию самолета, двигателя.

Не забывал Алексей и живопись. Летчики сохранили все его картины, краски, кисти, а Петя Петрик припас большие куски перкаля, которые Алексей использовал вместо холста. Он делал наброски, этюды. Но сесть за большое полотно мешала спина.

На фронте стояло затишье. Затишье перед грозой. Стародубов снова зачислил Алексея своим ведомым, однако, когда получил задачу разведать фашистский аэродром, сказал ему:

— Пока не получу на тебя документы, на боевое задание посылать не имею права.

— Не доверяете?

— Чепуху несешь, — рассердился Стародубов. — Ты что, порядка не знаешь?

— Я помню первый боевой вылет.

Командир помолчал.

— Хорошо, на разведку возьму. Только на разведку...

Они летели бреющим над зелеными, заросшими бурьяном и пыреем полями, над изумрудным лесом. Дорог и городов на пути встречалось мало — так был выбран маршрут, — и обстреливали их редко. Но там, где попадались Дороги и населенные пункты, виднелись колонны машин, танков, войска. Фашисты сосредоточивали на курском направлении свои силы. Нередко выше их на встречных курсах пролетали группы вражеских бомбардировщиков в сопровождении истребителей.