—Вы назвали национализм болезнью—значит, как и любая болезнь, он излечим? И эстонский национализм — в том виде, в котором мы его наблюдаем сегодня — тоже?

— В общем смысле он, конечно, неизлечим, потому что существуют определенные обстоятельства, которые вызывают обострения этого чувства. За последние десятилетия все было сделано именно для того, чтобы нормальное чувство превратилось в болезненное явление национализма. нормальное, присущее человеку чувство болезнью не является.

впервые отец пошел на государственную работу после февральской революции 1917 года в горсовет, где ведал проблемами продовольственного снабжения населения Таллина. В январе или феврале 1918 года, когда перед заключением Брестского мира немцы затеяли очередное наступление на Эстонию, он вместе со всем советским активом эвакуировался на территорию России.

Но в 1918 году он оказался вместе с моей матерью, Ольгой Федоровной Дандорф, уже в Вильно (поженились они то ли в Петрограде, то ли в Москве) и там заболел сыпняком. Пока лежал в больнице, город захватили белополяки, а когда выздоровел, то от России Вильно был уже отгорожен каменной стеной. И он поехал в Эстонию.

Не было собаки в Таллине (не говоря уже о ком-то другом), ему не знакомой. На банкноте эстонского банка было четыре подписи—и все подписи друзей его юности. Он знал всех и вся!

Я помню эстонские картинки детства: где-то в 1923 году мы жили на Тартуском шоссе. Помню декабрьское вооруженное восстание в Эстонии 1924 года. Мне тогда было пять лет, но я очень хорошо все запомнил, потому что это было резкое нарушение существовавшего уклада. помню дворников, которые выглядывали на улицы из-за запертых калиток, потому что ночью была стрельба. помню, как летом жили на даче на речке пирита.

Домашним языком у нас был русский. Мать у меня русская, вернее, поколениями обрусевшая немка. во всяком случае в детстве у нее в семье домашним языком был русский. А восстановилась она как немка, обучаясь в Иетербурге в знаменитом Петершульце. в Эстонию она впервые попала в конце 1918 года вместе с моим отцом, выйдя за него замуж, и, конечно, эстонским языком не владела. немножко говорила, но не в такой степени, чтобы семейным языком считать эстонский.

Б 1926 году отец уехал из Эстонии в Югославию абсолютно без всяких средств. Без денег. Без ничего. Мне тогда было шесть лет.

—А почему уехал?

— Не так это просто объяснить. Наверное, сказались некоторые черты авантюрности в его характере. Здесь ему было тесно. Он хотел выехать в Канаду, но для этого нужно было иметь серьезную материальную основу, а таковой не было. И просто из-за совпадения некоторых обстоятельств мы поехали в Югославию. У отца был то ли знакомый, то ли приятель, женатый на югославке. он, поддавшись уговорам жены, уехал с ней и оттуда присылал письма, где очень расхваливал природу и существовавшие там возможности.

— Отец уезжал временно или навсегда?

— По-моему, он не очень задавался этим вопросом. Эстония была страной очень упорядоченной, а ему это не нравилось. Ему нужны были острые ощущения, а здесь этого не было. Стало скучно, вот и все. Снялся и поехал в Югославию, прихватив с собой жену и сына.

после окончания первой мировой войны, в которой Югославия принимала участие, было создано королевство сербов, хорватов и словенцев. Когда мы приехали туда, то это королевство еще существовало. Но очень быстро приняли новую конституцию, по которой государство было переименовано в Югославию.

первые годы мы жили в Скопле (в то время он назывался СкопЛЕ, а теперь СкопЬЕ), то есть в городе, который сейчас сделали столицей Македонии. вообще-то, когда мы там жили, мы не знали, что живем в Македонии, и что вокруг не сербы, а македонцы. Я подозреваю, что они сами тогда этого тоже не знали...

правда, население было чрезвычайно пестрое. Скопле делится рекой вардара на две большие, примерно равные по величине части: на сербскую и турецкую. но дело в том, что турками в Югославии называли не этнических турок (потому что их в Югославии почти не было), а мусульман. поэтому считалось, что в Македонии, где мусульман было немало, много турок, и восточная часть Скопле была турецкой: минареты, заборы, отсутствие окон на улицу и прочее—все чисто магометанское, так сказать. а сербская часть включала в себя еще еврейские и цыганские кварталы.

Югославия не ждала нас с распростертыми объятиями. в Скопле никакую работу отец не нашел, перебивался всякими случайными работами: то приноровился делать абажуры, то настропалился мастерить дамские шляпки, которые украшал расписанными масляными красками цветами и пейзажами.

Дела у него никогда хорошо не шли. в Эстонии он тоже занимался многими вещами. одно время возил в финляндию яблоки. в то время яблок в финляндии было мало из-за климата, а в Эстонии, наоборот, яблоневых садов было полным-полно. вот он и закупал по хуторам яблоки, загружал нанятый парусник и продавал эти яблоки в финляндии. потом имел что-то вроде мастерской по окраске тканей. Мама же была специалистом по трикотажному делу. в те годы в Таллине в каждой подворотне открывался магазин, в отношении которого совершенно ясно можно было сказать, что он прогорит. в точности как сейчас...

В Югославии и шляпное, и абажурное дело обеспечивали минимальное пропитание. потом отец открыл столовую домашних обедов в так называемом «русском доме». в Югославии была очень большая колония русских эмигрантов. остатки белогвардейских армий сначала эвакуировались в Турцию, потом начали перебираться кто куда, а после революционных событий 1921-1922 года в Болгарии стали массово переезжать из Болгарии в Югославию, а из Югославии растекаться по всему белому свету (в особенности те, у кого за душой что-то было): во Францию, в США. Кинофильм «Бег» о жизни эмигрантов, огороженной занавесками, в Стамбуле, в какой-то крепости — абсолютная правда. Я колонию русских в Дубровнике именно в этих «казематах» и запомнил: им тоже была отведена старая крепость, они отгородились занавесями, каждый себе создал свою каморку и так жил. И эта торговля на улицах Стамбула, и тараканьи бега—все действительно взято прямо из жизни, я это видел.

Мы двенадцать лет прожили в Югославии. Всякое было... Были и долгие периоды голодания—не образно говоря, а в самом буквальном смысле: когда я, мальчишка, стоял у витрин, смотрел на продукты, выставленные в этих витринах, и у меня текли не только слюни, но и слезы... Столовая, открытая отцом, себя не окупала, еле-еле концы с концами сводили. Но главное—появились знакомства, которые дали отцу возможность открыть ресторан. Правда, через два года и этот ресторан благополучно прогорел... Он был сделан в традициях лучших петербургских рестораций, со скидкой (естественно!) на эмигрантское житье. петербургский дух выражался, например, в том, что в вестибюле стояло чучело медведя—ведь в Петербурге тоже был ресторан «Медведь», где стояло чучело. Шеф-повар у нас был Аракелов, работавший до революции в знаменитом петербургском ресторане. ну, а что касается «стамбульской скидки», то она выражалась в том, что медведь был наполовину изъеден молью, а Аракелов был беспробудным пьяницей... Примерно три четверти рабочего времени он был в состоянии только давать указания отцу, который сам варил ресторанные кушанья и под руководством этого Аракелова стал поваром. Помню, родственник из Таллина как-то прислал нам посылку с несколькими банками килек. Посетители ресторана были от них в восторге, а потом страшно возмущались, что кильки подавались очищенными, без голов и кишок. Мол, такое добро выкидывают в помойное ведро! Поэтому на следующий день в ресторанном буфете по очень низкой цене продавались килечные головы и кишки.

Отпрысков графов и князей в Скопле не было, потому что такой медвежий угол создан не для знаменитостей. Но я, например, своими глазами видел генерала Шкуро. Это было в Белграде. Мне показали один раз: вот сидит компания во главе с генералом Шкуро.

Пятнадцатилетним учеником белградской гимназии я стоял в шеренге, отгораживающей тротуар от мостовой, по которой проходила похоронная процессия короля Александра, убитого в 1934 году в Марселе вместе с министром иностранных дел Франции Барту накануне решающих переговоров о создании так называемого «Восточного пакта». Они были одними из последних европейских политиков того времени, искренне стремившихся создать систему «коллективной безопасности» против угрозы фашистской агрессии. Именно за приверженность этой политике они вместе с королем Александром были убиты бандой террористов, организованной Германией, Италией и хорватскими усташами. Но верхом цинизма, что лично мне на веки вечные разъяснило, что такое фашизм, было то, что мимо нас, стоящих в шпалере на расстоянии 4-5 метров, в первых рядах процессии шли Геринг и министр иностранных дел Италии, зять Муссолини, граф Чиано... Шли убийцы!