— С меня хватит, — заявила она. — Разве ты не видишь, что ничего уже нельзя сделать? Что мы попали в ловушку? Кот постоянно старается как-то поправить ситуацию, успокоить всех и не понимает, кто каждый раз портит ему игру. Медовый месяц продолжался недолго, а сейчас все разваливается, возникают все новые и новые конфликты. По вопросам гражданства, представительства, завтрашнего или вчерашнего дня… Иногда думаю, что так и должно быть, что все решено, договорено, утверждено. Ничего из этого не выйдет, никакого согласия между нами и ними не будет, они не могут, и мы не можем.

— Ты что болтаешь?!

— Мой милый мальчик, — прошептала Ева, — такие, как ты, порядочные, любимые, симпатичные, никогда ничего не поймут. — Она налила себе полстакана коньяка и начала не спеша прихлебывать его, как чай. — Иногда мне кажется, что я лучше понимаю эту страну, чем те, кто был в лагерях. Не потому, что они ослеплены ненавистью, а потому, что все время думают, что можно играть, давить, заставлять идти на компромиссы. Но это неправда.

— И так считает Верховный?

— Конечно. Но это неправда, — твердо повторила она. — Здесь идет игра под названием «Все или ничего», тут нет никакой торговли. Уступишь, тогда есть еще какой-то шанс, но уступить надо полностью, сдаться на милость победителя, отказавшись от всех своих надежд…

— Ты действительно пьяна.

— Конечно, пьяна. — И тут же перешла на другую тему: — О чем тут можно писать, в нашем чудесном посольском органе? Тебя это не интересует? Я понимаю, конечно, что тебя интересует совсем другое, точнее, кто-то другой… Да, у меня для тебя кое-что есть. Наш чудесный штаб, не знаю, почему это попало ко мне, не желает, чтобы ему присылали тонны советских пропагандистских материалов. Поскольку Советы поставляют нам по списку брошюры, плакаты, популярные лекции… так же как и в советские дивизии.

— И это мешает штабу?

Ева взглянула на него с нескрываемым беспокойством.

— Видно, мешает. Неужели ты не понимаешь? Может, они боятся, что эти материалы по ошибке раздадут солдатам.

Радван пожал плечами.

— В любом случае доложи Высоконьскому и дай ему эту бумагу, пусть он сам решает. — Ева отставила стакан и перевернула его вверх дном. — Не буду больше пить… А ты, однако, меняешься, — вдруг сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Постепенно становишься другим. Сам не замечаешь, но это видно по тому, как ты пожимаешь плечами, иронически бросаешь слова и сомневаешься. Жаль, и боюсь я за тебя, — сказала Ева тихо.

— Шутишь.

— И не думаю, — вздохнула она. — Просто… — махнула рукой. — Что нового у коммунистов?

Радван весь напрягся. Поглядел в окно — падал мокрый снег; ему казалось, что минуту назад светило весеннее солнце.

— Понятия не имею. — И добавил, может, вопреки своей воле: — Ни они, ни я не горим желанием быть в более близких отношениях. Думаю, им тоже нелегко.

— «Тоже нелегко», — повторила Ева. — Значит, уже проводишь знак равенства — они и мы, как будто два одинаковых предложения… Слушай, Стефан, не мог бы ты влюбиться хоть в меня, что ли?

— Как мне ни жаль…

— У меня уже неприятности, а тебя они ждут впереди.

— Но…

— Подожди… Я не хочу тебя пугать, ты действительно ничего не понимаешь. — Она приблизилась к нему. — Послушай, подай рапорт с просьбой перевести в другое место, и сделай это немедленно.

— Я делать не буду.

— Ты, — сказала она нежно, — наивный парень, у тебя нет ни когтей Высоконьского, ни зубов коммунистов, да ты еще к тому же и без головы. Только и слышишь от тебя: верность Польше, верность приказу…

— Ты относишься ко мне как к ребенку.

— Я люблю тебя, — сказала она. — А она тебя любит?

— Наверное, — серьезно проговорил Радван.

— А у нее есть голова… — Ева плеснула в стакан коньяку. — Убирайся-ка ты лучше, парень, из России, с ней или без нее, на фронте будешь в большей безопасности. — Она отпила из стакана. — Я знаю, что мне тебя не убедить, но на ее бы месте…

* * *

Радван медленно поднимался по лестнице дома, в котором жила Аня. Останавливался, поглядывал через грязное окно вниз, на улицу. Ему неприятно было думать о том, что он должен войти в эту квартиру, но очень хотелось увидеть Аню. Услышал шаги — кто-то спускался по лестнице — и увидел Зигмунта. Они стояли друг против друга на узкой лестнице.

— Мы договорились с Аней встретиться, но она не пришла, может, она дома? — спросил Радван.

— Наверное, задержалась в госпитале, — сухо ответил Павлик.

Наступила тишина.

— Ладно, — буркнул наконец Зигмунт, — заходи, если пришел, можешь подождать здесь.

— Спасибо.

Он провел Радвана в комнату Ани.

— Садись, — сказал Зигмунт и стал шагать от окна к двери и обратно, словно не замечая или не желая замечать поручника.

— Ты собирался уходить, не буду тебе мешать, — проговорил наконец Радван.

— Ты мне не мешаешь, — ответил Павлик и остановился напротив Стефана. — Ты должен расстаться с Аней, пойми это.

— Нет.

— Я не верю тебе, никогда не верил таким, как ты. Ваши взгляды сформировались раз и навсегда, никакие факты не переубедят вас. Неужели ты не видишь, что вы зашли в тупик? Что ты тоже оказался в тупике и хочешь втянуть туда и Аню?

— Нет, не вижу.

— И об этом ничего не говорят в посольстве? Ни у кого нет никаких сомнений? Радван молчал.

— Не хочешь говорить, не надо, тогда подумай, как к этому относится Аня.

— Аня любит меня.

— Это мещанский подход. Женщина должна послушно следовать за своим мужчиной, так?

— А ты считаешь, что должна бросить его, поскольку у них разные взгляды?

— Взгляды тут ни при чем.

— А что же тогда при чем?

— Все, — сказал Павлик. — Понимаешь? Самое главное, что есть в человеке… все его прошлое и будущее, все, что с ним станет и может стать.

— А ты? — проговорил тихо Радван. — Как бы ты поступил? Бросил бы девушку? Ту, к которой относишься как к своей жене? Бросил бы только потому, что вам якобы не по пути?

Павлик молчал.

— Откуда в тебе столько ненависти, — наседал теперь Радван, — откуда такая непримиримость?!

— Тебе этого никогда не понять, для этого надо прожить другую жизнь.

— Но в конце концов, и ты можешь ошибаться, и я могу ошибаться, ведь речь идет о различных взглядах, и только история определит, кто был прав.

— История уже определила, — буркнул Павлик. — Ты, — добавил он твердо, — представитель всего того, что я отрицаю.

— А ты, — проговорил тихо Радван, — приносишь мне беспокойство, боль, гнев и… в то же время… — Он не закончил фразу. — Пойду, может, встречу ее по дороге из госпиталя. Как-то странно получается, — добавил он, — были вместе в боях в Сентябре, и что же? Оказывается, нас абсолютно ничто не связывает… Даже поверить трудно!

* * *

Должна была прийти Ксения, но она заболела, и Аня осталась еще на одну ночь. К утру она сильно устала, спала не более двух часов, потому что в четыре часа пришел новый эшелон, койки ставили в коридоре, тяжелораненых везли в операционную, где восемь часов подряд дежурил едва державшийся на ногах пожилой врач Фокин. Аня склонялась над вновь поступившими ранеными, записывала на карточки их фамилии и старалась запомнить лица, отличить их одно от другого, но все они казались ей одинаковыми, даже голоса, стоны были похожими.

— Сестра, подойди ко мне, посиди… скажи, где я?.. что со мной будет?.. куда ранило?.. принеси попить… ничего не вижу… здесь очень темно…

Она ходила между койками и не знала, который час. Время, кажется, подходило к обеду, когда прибежала молодая санитарка и, подозрительно взглянув на Аню, как будто видела ее в первый раз, сказала:

— Тебя ждет в дежурке дама!

— Какая дама?

— Не знаю, — ответила санитарка, — какая-то иностранка, у нас таких здесь не бывает.

В дежурной комнате, отгороженной от коридора стеклянной дверью, Аню ждала Ева Кашельская. Проходившие мимо санитарки поглядывали на нее с нескрываемым любопытством, что, впрочем, нисколько не смущало пани Еву. Ей тоже не сиделось на месте, и она выглядывала в коридор; сквозь приоткрытую дверь видела палаты, стоявшие в коридоре вдоль стен койки… Когда появилась Аня, Кашельская сразу узнала ее, хотя до этого они не встречались.