Едва он успел ступить в помещение, рядом точно бомба разорвалась:

— Руки вверх!

От неожиданности Шишко сел на пол. От страха у него одеревенел язык; полицейский не смог вымолвить ни одного слова, только что-то мычал. Пришлось оттащить его в погреб и запереть там.

Ровно в 8 часов вечера прокламации были набраны и напечатаны; боевики, забрав их с собой, исчезли.

В сентябре 1905 года война с Японией кончилась поражением царизма. Царское правительство все свое внимание теперь обратило на разгром революционного движения в стране. С невероятной жестокостью подавляло оно рабочие восстания, волнения крестьян, солдатские и матросские бунты. Повсюду фабриканты и заводчики начали резко снижать заработную плату рабочих. Помещики взвинтили цены на зерно и муку, а городские торговцы вдвое увеличили цену на хлеб. Трудовой народ стал голодать. Начались «голодные бунты», которые подавлялись войсками.

Не миновала эта беда и шуйских рабочих. В Шуе, как и всюду, фабриканты снизили заработную плату, а цены на хлеб поднялись до небывалых размеров. Тысячные толпы — жены и дети рабочих—собирались около булочных и пекарен. Они требовали, чтобы хлеб продавался по прежней цене. В конце концов рабочие, доведенные голодом до отчаяния, единодушно забастовали.

Опять в городе появились казачьи сотни и отряды пехоты.

Забастовкой руководил «Арсений» (Михаил Фрунзе). Он попрежнему был неуловим для полиции. Днем и ночью проводил он собрания, сходки, митинги, демонстрации. Однажды огромные толпы рабочих собрались на Ильинской площади. Сюда пришли почти все рабочие города — больше 15 тысяч человек. На этом митинге обсуждались требования рабочих о снижении цен на хлеб. Площадь была окружена казаками и конными стражниками. После выступления нескольких рабочих на трибуну поднялся Фрунзе.

Появление его было настолько внезапным и неожиданным для полицейских, что они растерялись. Своим выступлением перед рабочими Фрунзе бросил бесстрашный и дерзкий вызов палачам.

Командир казачьей сотни подскакал к полицмейстеру, присутствовавшему на площади, и услужливо предложил:

— Разрешите, я его сниму. Одним выстрелом...

Эти слова услыхал стоявший неподалеку рабочий. Он кинулся через толпу к Михаилу и предупредил его об опасности. Фрунзе резко повернулся в сторону казаков и полицмейстера, громко, так, чтобы слышали все, кто был на площади, крикнул:

— Стреляйте, негодяи! Вы можете меня убить, но идею революции вы не убьете!

И продолжал речь. Начальник полиции наклонился к своему помощнику:

— Взять живьем! Без шуму, чтобы никто не видел.

Но и на этот раз полицейским не удалось взять Михаила. Рабочие тут же, в толпе, переодели его, загримировали, и Фрунзе ушел с митинга неузнанный шпиками.

«Голодная забастовка» увенчалась успехом. Цены на хлеб были снижены.

Первая встреча

Фрунзе чувствовал себя неловко в непривычном для него хорошо сшитом костюме. Его крепкая, сильная фигура привлекала внимание прохожих. Михаил впервые видел этот северный, несколько суровый, красивый город. Прямые и чистые улицы, каменные строгие дома, медлительное движение прохожих — все было ново и непривычно. По мысли о цели приезда вскоре заглушили чувство неловкости. Михаил больше не думал о Стокгольме, где он очутился. Им все больше овладевало волнение и беспокойство. Сейчас он увидит людей, о встрече с которыми давно мечтал, чьи имена знал, которых любил и которым верил. Михаил вспомнил напутствие шуйских и иваново-вознесенских большевиков:

— Ну, Арсений, не подкачай там! Огромное доверие оказала тебе партия.

Старый шуйский рабочий Степан Степанович, прощаясь, сказал:

— Главное, с пути не сходи, Арсений! Сойдешь — голову потеряешь. Держись за народ! Где народ, там и правда, а где правда, там и народ.

Никогда еще Михаил не испытывал столь глубокого и искреннего волнения, какое переживал сейчас в этом чужом городе. На московских баррикадах, в памятные дни на Талке, в самые тяжелые минуты он всегда был спокоен. А теперь, когда должен был переступить порог дома, перед которым остановился, ему стало не по себе.

В отдельной комнате его долго и пытливо спрашивали. Старик в никелевых очках сидел, положив огромные кулаки на стол. По всему видно было, что это рабочий. Он не спускал с Михаила глаз. Казалось, его взгляд жжет, пытает. И вдруг он сказал:

— Лицо ваше, молодой человек, мне знакомо. Не были ли вы в прошлом декабре в гостях где?

Михаил покраснел, посмотрел прямо в глаза старику и ответил:

— Был, как всегда, на работе... Заезжал в Москву.

— Не Арсений ли?

— Да.

Старик оживился, встал, подошел к Михаилу.

— Не узнаешь? А я, брат, тебя тогда приметил. Вот, думал, молодой, а уже командует.

4*

51

Михаил пристальнее всмотрелся в лицо старика. Перед его глазами поплыли запорошенные первым снегом улицы Москвы, Триумфальная площадь, Пресня и вот он... начальник боевой дружины, отход которой пришлось прикрывать ивановским и шуйским боевикам в то время, когда была оставлена баррикада у «Аквариума».

— Дед Тарас?!

— Он самый и есть.

Они обнялись. После этого формальности были быстро закончены: старик показал на дверь залы и сказал:

— Ну, ступай туда! Делегаты собираются.

В зале было несколько десятков человек. Заседание еще не началось. Люди сидели, ходили, разговаривали, некоторые, столпившись небольшими группами, о чем-то горячо спорили. Михаил осмотрелся, облюбовал себе местечко и сел. Справа от него опустился на стул молодой коренастый человек с веселыми серыми глазами. Время шло. Люди в зале все еще спорили, шуршали газетами, бродили но узким проходам меж рядов. Сидевший до того молча сосед повернулся к Фрунзе:

— Давайте познакомимся!

— Давайте, — с радостью согласился Михаил. — Я — Арсений, из Иваново-Вознесенска.

— А я — Володя, из Луганска... Впрочем, настоящее-то мое имя Клим.

— А мое Михаил.

Они поговорили о Стокгольме, о том, как добирались сюда.

— Пришел и думаю: должно быть, я самый молодой делегат, — сказал Клим.—А оказывается, вы еще моложе.

— Выходит, что так,— улыбнулся Михаил. — Хотя мне уже двадцать второй год.

— Ну, я тогда старик... Мне двадцать пять.

Клим оказался очень простым, говорил он с подкупающей искренностью и сердечностью. Михаилу он понравился. Влечение это было, очевидно, взаимным. Разговаривая с Михаилом, Клим весело улыбался, внимательно слушал его рассказы о шуйских и ивановских делах.

— Бой будет на съезде, — говорил Клим. — Меньшевиков, главным образом эмигрантов, прибыло больше, чем наших, большевиков. Языками болтать меньшевики умеют. Постараются протащить свои резолюции. А на местах партийные массы не доверяют им. Я говорю о Донбассе.

— То же и у нас, в Иванове и в Шуе. Рабочие против меньшевиков.

— Об этом говорят все представители низовых организаций, — подтвердил Клим. — А здесь, на съезде, наши большевистские резолюции отстоять будет нелегко, особенно об отношении к Государственной думе и по аграрной программе.

Клим, прибывший на съезд несколькими днями раньше и успевший уже познакомиться с положением дел, рассказал Михаилу о соотношении сил большевиков и меньшевиков, о том, как сложилось оно сейчас, перед открытием съезда, и в заключение добавил:

— Съезд называется Объединительным. Но мне кажется, что объединение с меньшевиками невозможно. Если не мы, то организации на местах никогда не согласятся на объединение. В этом, по крайней мере за Донбасс, я ручаюсь.

— Такие же настроения и у нас, — заметил Михаил.

— Да? Это хорошо. Значит, будем держаться крепко. Ты видел Ленина?

— Нет, не успел, — немного смутившись, ответил Михаил. Он не сказал, что до сих пор с Лениным ему не приходилось встречаться, что он даже не знает, как подойти к Ленину, вождю и создателю партии.

— Бой будет, крепкий бой будет,— взглянув на Михаила, еще раз подтвердил свое мнение Клим.