Что делать? Написать этим мерзавцам? Но по прежнему своему опыту он знал, что это бесполезно; кто-кто, а уж "Вечерний свет" наверняка его письма не напечатает. Но гнев требовал исхода, Чьюз просто был не в состоянии сидеть сложа руки и принялся писать.

"Ундрич — не мой ученик, — писал он, — хотя бы уже потому, что никого и никогда я не учил, как истреблять людей. Да, это мне "не по плечу", потому что это не задача науки. Ученый палач — все-таки палач, а не ученый. В прошлом Ундрич действительно работал в моей лаборатории, и я очень сожалею, что не сразу раскусил его. Все же я выбросил его из своей лаборатории довольно скоро — во всяком случае до того, как он мог взять что-либо у меня для своего позорного изобретения. Я счастлив, что и в этом смысле Ундрич не мой ученик!"

За этим письмом застал отца приехавший к нему Эрнест Чьюз. Старик показал сыну письмо. Тот улыбнулся.

— Отец, ты же знаешь, что делаешь это для самоуспокоения. Думаешь, письмо напечатают?

— Они обязаны…

— Ах, обязаны… Ну, тогда конечно…

Отец помолчал и… разорвал письмо. Эрнест сделал вид, что не заметил этого.

— Я к тебе, отец, по делу, — сказал он так, как будто бы разговора о письме и не было. — "Ассоциация прогрессивных ученых" организует собрание. Пора уже каждому определить свое отношение к борьбе за мир. Мы рассылаем приглашения всем.

— Что значит: всем? — спросил Чьюз.

— Всем без различия взглядов. И Уайтхэчу, и Ундричу, и Безье…

— Ты думаешь, они за мир?

— Нет, не думаю! Но пусть открыто выскажут свое мнение. Пора уже размежеваться. А то ученые, ученые… Все ученые, да разные…

— Они не явятся.

— Пусть. Этим откроют свое лицо.

— Не особенно-то они его скрывают…

— Ах, отец, в конце концов, не в этих волках дело. Ведь немало и таких, которые никак не решаются занять определенное место: они "нейтральны"! И когда все эти Уайтхэчи трусливо промолчат — свое действие это окажет, будь уверен!

Собрание, о котором говорил Эрнест Чьюз, состоялось через неделю. Все тот же огромный зал, где демонстрировались и "лучи жизни" Чьюза, и "лучи смерти" Ундрича, теперь должен был стать ареной свободной дискуссии на тему "Наука и мир".

Профессор Чьюз-младший, как председатель "Ассоциации прогрессивных ученых", изложил цели собрания. Ассоциация считает, что наука должна способствовать мирному развитию общества и потому должна отказаться от изготовления средств массового уничтожения людей. Ассоциация присоединяется к призыву Всемирного конгресса сторонников мира, то есть высказывается за запрещение оружия массового истребления: атомных бомб, "лучей смерти" и т.п. Правительство, которое первым использует это оружие, будет считаться военным преступником.

Сидя в президиуме, Эдвард Чьюз вглядывается в зал. Да, здесь собрался цвет науки. Еще недавно нельзя было бы поверить, что чисто политический вопрос соберет столько и таких ученых. Вот Филрисон, приложивший руку к созданию той первой атомной бомбы, которая уничтожила тысячи людей. А вот доктор Астер, знаменитый минералог, любопытная научная разновидность рака-отшельника. Но что это? Астера называют в списке ораторов. Отшельники заговорили!

Уайтхэча и Ундрича в первых рядах не видно, — значит, их нет: их место только в первых рядах. Зато здесь инженер Грехэм, правая рука Уайтхэча. О, здесь и профессор Безье!

Старый Чьюз этого никак не ожидал. Тот самый Безье, с которым ему не так давно пришлось сразиться на большом собрании ученых, созванном по поводу его "лучей жизни". Значит, Безье снова готовится выступить. Знаменитый изобретатель отравляющих газов все еще рядится в тогу великого гуманиста!..

Старый Чьюз слушает и удивляется: каким решительным тоном заговорили ученые! Вот предлагают покончить с апатией, понять огромную ответственность ученых перед обществом — и кто же это? Да все тот же милейший доктор Астер!

— Неужели ученые обречены оставаться марионетками? — с горечью спрашивает он. — Неужели те, кто способен освободить ядерную энергию, не смеет освободить свою мысль, потребовав запрещения атомной и водородной бомбы и "лучей смерти"? Так нет же! Пока оружие массового убийства не будет запрещено, откажемся от нашей научно-исследовательской работы. Мы — не убийцы!

Чьюз горячо аплодирует, но видит с возвышения, что аплодирует лишь часть зала: видимо, смелый призыв многих озадачил. Забастовка ученых? Такого еще не бывало, о таком и не слыхивали…

А вот на трибуне и Филрисон.

— Вы знаете, господа, — говорит он, — я один из тех, кто своими руками создал атомную бомбу. Но я всегда был убежден, что народы сумеют запретить подобное оружие, преградив тем самым путь ужасным войнам. Вот почему я считаю своим священным долгом подписать воззвание о запрещении атомной бомбы.

Зал гремит от дружных рукоплесканий. А Филрисон зовет к мирному соревнованию с Коммунистической державой:

— Используем атомную энергию для промышленности, орошения, освещения — кто окажется впереди, того история признает победителем!

Эдвард Чьюз насторожился: на трибуну поднимается Безье. Как обычно, говорит он не по записи, но облекает свою речь в столь пышную форму, что кажется, будто читает тщательно отшлифованную рукопись. Чьюз сразу же начинает чувствовать раздражение. Какие торжественные, высокогуманные слова!

— Дело совести каждого ученого высказаться до конца, — вещает Безье. — Молчание может быть истолковано как согласие на применение ужасного оружия. А я полагаю: нет ни одного человека, который одобрял бы применение этого оружия. Я уверен, — повышает голос оратор, — да, уверен, что это относится и к тем, кто уже вынужден был его применить или думает, что окажется перед суровой необходимостью это совершить…

Ах, вот в чем дело! Чьюз понимает, что теперь, после этой благородной декламации, последует главное. И действительно, Безье делает внезапный поворот:

— Мы все, — повторяю, все! — согласны в этом. Значит, декларации по этому поводу излишни. И меня удивляет, что такие замечательные умы, как те, что выступали здесь, верят, будто они содействуют миру при помощи столь наивной и упрощенной петиции.

Из зала доносится иронический возглас: "Слушайте, слушайте!" Слышен смешок. Председательствующий ударяет молотком. Эдвард Чьюз уже кипит от негодования. А Безье невозмутимо продолжает петь, словно тенор, знающий, что он неотразимо чарует молодых девиц. И старый Чьюз, которому внезапно приходит в голову это сравнение, сердито бормочет про себя: "Черт возьми, мы уже не девицы!"

— Все люди осуждают атомное оружие, — поет Безье. — И не только атомное, но и всякое. Даже камень пращника и кремневый нож доисторического человека заслуживают решительного осуждения. Но что поделать? Когда люди доведены до крайности, они швыряют все, что попадается им под руку, будь то камни или атомные бомбы. Таков закон крайней необходимости.

Чьюз готов вскочить. Сидящий рядом сын удерживает его, осторожно положив руку на его сжатый кулак, лежащий на столе. По залу проносится ропот негодования, и Безье спешит разъяснить, уточнить, отмежеваться:

— Господа, господа, не поймите меня превратно! Я этот закон не оправдываю, но ни я, ни вы, ни кто другой не в силах его отменить. Значит, бесполезно проводить различия между теми или другими видами оружия. Неужели мы будем призывать вернуться к "гуманной" войне наших предков при помощи кремневых ножей? Это же смешно, господа, нереально! Да и не все ли равно, от чего умирать: от кремневого ножа или от атомной бомбы? Смерть всегда смерть, хуже ее уже ничего нет.

Чьюз не выдерживает: он сбрасывает руку сына, вскакивает, он должен сказать, сейчас же сказать, крикнуть… Но и в зале вскакивают почти все. Безье что-то говорит, голос его тонет в общем шуме. Напрасно председательствующий Чьюз-младший стучит молотком. Зал шумит, люди спорят, жестикулируют… Наконец волнение постепенно затихает. Безье, прижав руки к груди, умоляюще кричит в зал: