Ну, и что вы думаете? Наш непробиваемый старый дурак и тут не сдался! Вот ей-богу. Сказал, что это была неправильная проверка. Что его брат Уильям самый затейливый шутник, какой только существует на свете, что сам-то он, едва Уильям взялся за перо, понял — брат его собирается пошутить. И ведь разошелся не на шутку и нес эту околесицу, и нес, пока и сам в нее не поверил, но в конце концов, приезжий джентльмен перебил его и говорит:

— Я кое-что вспомнил. Присутствует здесь кто-нибудь из тех, кто помогал обряжать моего бра… — помогал обряжать покойного Питера Уилкса для погребения?

— Да, — отвечает один мужчина, — я его обряжал, а со мной Эб Тернер. Мы оба здесь.

Тогда старик к королю обращается:

— Не может ли этот джентльмен описать татуировку, которая была на груди покойного?

Да, пропади я пропадом, тут уж королю пришлось пошевелить мозгами, иначе он провалился бы у всех на глазах, как обваливается подмытый рекой берег, да и любой провалился бы, если б ему такой вопросик вдруг задали, потому что — откуда ж кому знать, что там за татуировка была? Король даже побледнел малость, не смог с собой справиться, а в комнате тишина стоит мертвая, все вытянули шеи и на него уставились. Я и говорю себе: ну все, уж теперь-то он точно на попятный пойдет, никуда не денется. Думаете, пошел? Как бы не так. Вы, может, и не поверите, но нет, не пошел. Он, похоже, решил тянуть волынку, пока всех не уморит, думал — лопнет у людей терпение, отвяжутся они от него с герцогом, тогда и сбежать можно будет. Так или иначе, посидел он немного, помолчал, а потом улыбнулся и говорит:

— Пф! Весьма хитроумный вопрос, ну, просто весьма! Да, сэр, я могу сказать, что за татуировка была у него на груди. Такая, знаете ли, малюсенькая, тоненькая, синенькая стрелочка — и все; ее, если не приглядеться как следует, и не заметишь. Ну-с, и что вы на это скажете, а?

Нет, все-таки другого такого отъявленного старого бесстыдника я отродясь не встречал.

Глаза приезжего джентльмена, решившего, что ему удалось, наконец-то, поймать короля на вранье, вспыхивают, он проворно поворачивается к Эбу Тернеру с его приятелем и говорит:

— Вы слышали, что он сказал? Была на груди Питера Уилкса такая метка?

Те в один голос отвечают:

— Мы ее не видели.

— Правильно! — говорит старый джентльмен. — Потому что видели вы на его груди маленькие тусклые П, Б, — правда, от этого второго инициала он еще в молодости отказался — и У, а между ними черточки, вот так: П-Б-У.

И он написал все это на клочке бумаги.

— Ну, ведь вы это видели, так?

А они опять в один голос:

— Нет, не так. Мы там вовсе ничего не видели.

Ну, тут уж терпение у людей лопнуло и они заорали:

— Да все они одним миром мазаны, жулье! В реку их! утопить! прокатить на шесте!

В общем, гвалт поднялся оглушительный. Однако адвокат запрыгнул на стол и закричал:

— Джентльмены — джентльмены! Прошу вас, позвольте мне слово сказать, всего одно слово! Давайте пойдем на кладбище, выкопаем труп и осмотрим его — иного выхода у нас нет!

Мысль эта пришлась по душе всем.

Все завопили «Ура!» и кинулись к двери, но адвокат и доктор закричали:

— Стойте, стойте! Нужно и этих четверых с собой прихватить, да и мальчишку тоже!

— Правильно! — заорали прочие. — Не найдем отметины, так там их и линчуем!

Вот тут я перепугался всерьез, вы уж поверьте. Однако удрать, сами понимаете, не мог. Похватали они нас и потащили к кладбищу, до него от городка мили полторы вниз по берегу было, и весь городок потянулся за нами — шум, гам! — а времени-то всего-навсего девять вечера.

Когда мы проходили мимо нашего дома, я здорово пожалел, что услал Мэри Джейн из города, ведь стоило мне ей сейчас мигнуть, она выскочила бы на улицу и спасла меня, обличив моих паразитов.

Ну вот, валим мы все по дороге, точно свора одичалых собак, а чтобы мне еще пострашнее стало, и небо начинает темнеть, и молнии посверкивать, и ветер листву шебуршить. В такую страшную беду я ни разу еще не попадал, она меня вроде как оглушила, — все же пошло совершенно не так, как я ожидал; я-то думал, что смогу, если мне захочется, задержаться немного в городе, полюбоваться на то, что тут произойдет — ведь Мэри Джейн рядышком будет и поддержит меня, и выручит, если мне туго придется, а теперь получалось, что между мной и скоропостижной кончиной ничего кроме тех буковок и нет. И если их не обнаружат…

Об этом я и думать-то не хотел — и однако ж, ни о чем другом почему-то не думал. Становилось все темнее, темнее — самое милое дело, чтобы улизнуть, да только поди, улизни: тот здоровяк, Хайнс, держал меня за руку так крепко, что и Голиар позавидовал бы. Он, видать, шибко разволновался — волок меня до того быстро, что мне в прискок бежать приходилось.

Добралась наша толпа до кладбища и растеклась по нему, что твой паводок. А когда подступилась к могиле, выяснилось, что лопат они с собой чуть не сотню прихватили, а фонаря ни одного. Ну, они все равно копать начали — при свете молний, — послав кого-то за лампой в ближайший дом, до которого оттуда с полмили было.

Копали они и копали, как нанятые, а тем временем совсем уж стемнело, и дождь хлыстал, и ветер выл и ревел, и молнии сверкали все чаще, и бухал гром, но никто этого, похоже, не замечал, все были заняты делом; и в один миг можно было увидеть каждое из лиц в толпе и плывущие над могилой лопаты с землей, а в следующий мрак стирал все дочиста и становилось совсем ничего не видать.

И наконец, вытащили они гроб и крышку отвинтили, и началось столпотворение и давка — каждый лез вперед, чтобы увидеть труп своими глазами; а тьма уже стояла такая, что страшней и страшней становилось — полная жуть. Хайнс тоже проталкивался вперед и тянул меня за руку так, что чуть с корнем ее не выдрал, — он, по-моему, забыл о моем существовании напрочь, до того разволновался и распыхтелся.

И вдруг молния облила все белым светом и кто-то завопил:

— Мать честная, да у него ж на груди мешок с золотом!

Хайнс аж завыл, да и все остальные тоже, — он выпустил мою руку и рванулся вперед, посмотреть, а уж как я оттуда выбрался и оказался на темной дороге, этого никто вам не скажет, и я в том числе.

Вся дорога была в полном моем распоряжении и я просто летел по ней — ну, не совсем в полном, еще ею владела сплошная темень, и посверки молний, и шум дождя, и порывы ветра, и раскаты грома. Но несся я по ней очень быстро, не сомневайтесь.

Добежав до города, я никого не увидел — гроза же, кто из дому наружу полезет? — и потому не стал связываться с боковыми улочками, а попер прямо по главной и, приближаясь к нашему дому, только на него и глядел. Никакого света в нем видно не было, все темно — и так мне вдруг обидно стало, так тоскливо — уж и не знаю сам, почему. И вдруг, я уже мимо дома пробегал, в окне Мэри Джейн загорелся свет! и сердце мое словно раздулось, я даже испугался, что оно лопнет, а спустя секунду дом остался у меня за спиной, в темноте, и я понял, что никогда больше перед собой его не увижу, никогда в жизни. Она была лучшей девушкой, какую я когда-либо знал, и самой храброй.

Отойдя от городка на расстояние, с которого никто уж заметить меня не смог бы, я принялся искать лодку, чтобы доплыть до острова, и первый же проблеск молнии показал мне такую, которая не на цепи стояла, — привязанный всего лишь веревкой челнок, — и я запрыгнул в него и оттолкнулся от берега. До острова было не близко — середина реки все-таки, — но я не терял попусту времени и, добравшись до плота, умаялся настолько, что мне хотелось лишь одного — полежать на нем, отдуваясь, да вот позволить себе я это не мог. И не позволил. Едва запрыгнув на плот, я закричал:

— Уходим, Джим, отчаливай! Хвала небесам, мы избавились от них!

Джим выскочил из шалаша, бросился, раскрыв объятия, ко мне, радость переполняла его, — но тут опять полыхнула молния, и сердце мое подскочило чуть не до горла, а сам я навзничь повалился за борт: я ж забыл, что Джим был одновременно и старым королем Лиром, и утопшим А-рабом и, как увидел его, у меня с перепугу в глазах потемнело. Однако Джим вытащил меня из воды и принялся обнимать, благословлять и так далее, до того он был счастлив, что мы сбыли с рук короля с герцогом. Но я сказал: