Я встал на вахту, а Джим улегся да тут же и захрапел, а там и гроза понемногу стихла и, как только показался первый домишко, в котором уже зажгли свет, я разбудил Джима, и мы завели плот в укромное место, чтобы переждать там день.
После завтрака король вытащил колоду старых, дрянненьких карт и они с герцогом уселись играть в «семь очков», по пять центов за кон. Однако вскоре карты им надоели, и они решили «разработать план кампании», как это у них называлось. Герцог порылся в своем саквояже, вытащил стопку печатных афишек и начал зачитывать их вслух. В одной говорилось, что «Прославленный доктор Арман де Монтаблан из Парижа» прочтет в таком-то месте «лекцию о френологической науке», такого-то (пробел) числа, такого-то (пробел) месяца, вход десять центов; а также «за двадцать пять центов начертит каждому желающему схему его натуры». Герцог сказал, что это он и есть, прославленный доктор. Еще одна афишка обращала его во «всемирно известного шекспировского трагика, Гаррика Младшего, из театра Друри-Лейн, Лондон». В других он носил другие имена и совершал всякие другие чудеса, например, отыскивал воду и золото с помощью «волшебной лозы», «снимал заклятия ведьм» и прочее. В конце концов, он и говорит:
— Однако ближе всего мне муза театра. Вы когда-нибудь выходили на сцену, а, величество?
— Нет, — отвечает король.
— Ну, ничего, скоро выйдете, ваше павшее величество, и трех дней не пройдет, — говорит герцог. — В первом же городке, какой нам подвернется, мы снимем зал и покажем поединок на мечах из «Ричарда Третьего» и сцену у балкона из «Ромео и Джульетты». Как вам такая мысль?
— Я, Билджуотер, всегда готов на любое дело, лишь бы оно денежки приносило, но, понимаете, я ж ни аза в комедиантстве не смыслю, да и в театре почти не бывал. Когда мой папа устраивал представления в нашем дворце, я еще слишком мал был. Как полагаете, сможете вы меня обучить?
— С легкостью!
— Ладно. Меня давно уж подмывает освоить что-нибудь новенькое. Давайте сейчас и начнем.
Ну, герцог объяснил ему, кто такой Ромео, а кто Джульетта, и сказал, что он привык к роли Ромео и потому Джульетту придется изображать королю.
— Но ведь, если Джульетта такая молоденькая девица, герцог, моя лысина и баки могут показаться людям странными.
— А, не волнуйтесь, здешние деревенские олухи об этом и не задумаются. И потом, знаете, вы же будете в костюме, а он все меняет. Джульетта стоит на балконе, наслаждается, перед тем, как в кроватку улечься, лунным светом, на ней ночная рубашка и ночной чепчик с оборочками. Вот они, костюмы-то.
И он вытащил из саквояжа три костюма из занавесочного ситчика — два, по его словам, изображали средневековые доспехи Ричарда III и того малого, с которым он подрался, а третий — длинную белую ночную сорочку из коленкора, к которой прилагался белый же чепчик с оборочками. Королю костюмчик понравился. Герцог достал книжку и прочитал всю сцену — роскошным таким голосом, − и при этом расхаживал гоголем по плоту, играя обе роли сразу, чтобы король понял, как оно делается, а после отдал ему книжку и велел вызубрить его роль наизусть.
За излукой, милях в трех от нее, обнаружился захудалый городишко, и после обеда герцог сказал, что придумал, как нам плыть при свете дня, не подвергая Джима опасности, − нужно только заглянуть в городок, чтобы все это обделать. Король решил ехать с ним, посмотреть, не подвернется ли какое прибыльное дельце. А поскольку у нас вышел запас кофе, Джим сказал, что хорошо бы и мне сплавать с ними в челноке и разжиться новым.
Приплыв в городок, мы не обнаружили никакого дыхания жизни; улицы его словно вымерли — пустые, тихие, как по воскресеньям. Наконец, отыскали мы на задворках больного негра, гревшегося на солнышке, и тот сказал, что все, кто не слишком мал, болен или стар, отправились на молитвенное собрание, происходившее милях в двух оттуда, в лесу. Король выспросил у негра, как туда добраться, и сказал, что, пожалуй, сходит, посмотрит, что там у них за собрание, и мне с ним пойти разрешил.
А герцог заявил, что ему нужна печатня. И он ее нашел и довольно скоро — над столярной мастерской: столяры, наборщики и прочие, все ушли на собрание, а двери в городишке, похоже, никогда не запирались. Печатня была грязная, замусоренная, на стенах, покрытых пятнами типографской краски, висели объявления с портретами лошадей и беглых негров. Герцог стянул с себя сюртук и сказал, что теперь он в своей стихии. Ну, а мы с королем отправились на молитвенное собрание.
Добрались мы туда примерно за полчаса — мокрыми от пота, потому что день был жуть какой жаркий. И увидели около тысячи человек, съехавшихся со всей округи, некоторые аж за двадцать миль притащились. В лесу куда ни глянь — повозки, фургоны, лошади, кормящиеся из корыт и перебирающие ногами, чтобы отогнать мух. Кое-где стояли навесы — четыре кола и кровля из веток, — под ними шла торговля лимонадом и пряниками, лежали груды арбузов, молодых кукурузных початков и прочего добра в этом роде.
Проповеди произносились под такими же навесами, только эти были побольше и вмещали много народа. Здесь стояли скамьи, сколоченные из горбыля, — по краям в нем просверлили дыры, а в них вбили палки, вот и получились ножки. Спинок у скамей не имелось. Проповедникам отводились высокие помосты, сооруженные на одном из концов каждого навеса. Женщины были в соломенных шляпках, некоторые в сермяжных платьях, некоторые в бумазейных, а некоторые, совсем молоденькие, в коленкоровых. Среди молодых мужчин попадались такие, что пришли сюда босиком, кое-кто из детишек был в одних только холщовых рубахах. Из старух многие вязали, а из молодых многие украдкой строили друг дружке глазки.
Под первым навесом, к которому мы подошли, проповедник читал гимн. Выкрикнет две строчки и все их тут же споют; получалось у них здорово, приятно было слушать, — так много людей и поют с таким воодушевлением; а проповедник тут же выкрикивал следующие две, и их тоже выпевали, ну и так далее. Люди расходились все пуще, пели все громче, так что под конец гимна кто-то уже стонал и плакал, а кто-то просто вскрикивал. Тогда проповедник приступил к проповеди и приступил не на шутку; он подскакивал то к одному боку помоста, то к другому, а после к самому краю, и склонялся над толпой, руки и тело его постоянно пребывали в движении, слова он выкрикивал во все горло, а иногда поднимал перед собой Библию, раскрывал ее и поворачивал туда-сюда, вроде как всем напоказ, крича: «Вот он, медный змий в пустыне! Взгляни на него и останешься жив[1]!». И люди кричали в ответ: «Слава! Ами-инь!». А проповедник все продолжал, и многие уже стонали, и плакали, и повторяли «аминь»:
— О, придите на скамью скорбящих! придите, черные от греха! (Аминь!) придите, недужные и обиженные! (Аминь!) придите, увечные, хромые и слепые[2]! (Аминь!) придите, бедные и нищие, погрязшие в грехе! (Ами-инь!) придите, изнуренные, и нечистые, и страждущие! — придите, унылые духом[3]! придите, сокрушенные сердцем[4]! придите в рубище, грехе и грязи! воды очищения ждут вас, дверь отверста на небе[5] — о! вступите в нее и узнайте покой! (Ами-инь! Слава, слава, аллилуйя!).
Ну и так далее. Разобрать слова проповедника было уже невозможно из-за воплей и рыданий. Повсюду в толпе люди вскакивали на ноги и изо всех сил, с текущими по щекам слезами, пробивались к скамье скорбящих; а когда все передние скамьи заполнились скорбящими, они запели, зарыдали, стали по соломе кататься — бедлам да и только.
Ну вот, я и глазом моргнуть не успел, как и король вопить принялся, да еще и громче всех, а после пробился к помосту и стал упрашивать проповедника, чтобы тот позволил ему обратиться к народу, — тот и позволил. И король стал рассказывать, как он был пиратом — тридцать лет пиратствовал по всему Индийскому океану, — и как прошлой весной его команда почти вся полегла в сражении, и он вернулся на родину, чтобы набрать новых людей, а нынешней ночью его, слава Всевышнему, обобрали и ссадили с парохода на берег без цента в кармане, но он этому только рад; это, дескать, самая большая радость из тех, какие когда-либо выпадали ему на долю, потому что теперь он стал другим человеком и счастлив впервые в жизни, и хоть он наг и нищ, но прямо сию минуту отправится назад, на Индийский океан, и посвятит остаток жизни стараниям наставить пиратов на путь истинный; ибо он может делать это лучше любого другого, потому как знаком со всеми пиратскими шайками океана; и хоть без денег добираться туда ему придется долго, но он все равно отправится в путь и каждый раз, обратив пирата в истинную веру, будет говорить ему: «Не благодари меня, я этого не заслужил, все заслуги принадлежат славным жителям Поквилля[6], устроившим молельное собрание, — побочным братьям и благодетелям рода человеческого, — и вот этому славному проповеднику, лучшему другу пиратов!»