Мистер Ракер говорит: "А твои где живут, сынок?"

Я отвечаю: "В Алабаме, сэр".

– Фермерствуют?

– Так точно, сэр, у нас было сто шестьдесят акров под арбузами, но папе пришлось пойти на открытый рудник, уголь добывать. Он умер, пока я был во Вьетнаме. Мне бабушка письмо прислала. Говорит, у него удар был. Я думаю, к работе на руднике он так и не привык.

– Плохие сейчас времена, – говорит мистер Ракер.

– Так точно, сэр. Плохие времена.

После ужина мистер Ракер в выцветшей серой рабочей рубахе усаживается в кресло-качалку и курит трубку, глядя через очки в стальной оправе на мерцающее пластмассовое полено в электрокамине. Запах дыма из трубки приятен, и напоминает мне о Дровосеке.

Мы с миссис Ракер усаживаемся на софе. Софа местами красная, местами черная, вся в пузырях, страшненькая такая. Миссис Ракер показывает мне соболезнование от корпуса морской пехоты. "Генерал, что был командиром у Джонни, такой внимательный – нашел время нам написать. Джонии у них, наверное, на очень хорошем счету был.

Я читаю письмо:

"Уважаемые господин и госпожа Ракер:

От имени офицеров, сержантов и рядовых Первой дивизии морской пехоты позвольте выразить Вам мое глубочайшее сожаление и самое искреннее сочувствие в связи со смертью Вашего сына, сержанта морской пехоты США Джона Ракера.

И, хотя вряд ли слова могут утешить Вас в этой величайшей потере, я надеюсь, что Вам станет легче, если Вы узнаете, что Джон погиб смертью храбрых, служа своей стране и корпусу.

Прошу писать мне когда угодно, готов оказать Вам любое посильное содействие.

Искренне Ваш,

Подпись генерала, командира дивизии".

Я не рассказываю миссис Ракер о том, что все соболезнования пишутся по единому образцу. Когда я был военным журналистом и тащил крысиную службу в информационном бюро в Дананге, я, помнится, печатал их дюжинами, сам же и подписывал, подделывая генеральскую подпись. В одиночку никто и никогда не смог бы бы подписывать письма с той же скоростью, с какой наши солдаты погибали.

Миссис Ракер вытаскивает конверт из толстой пачки писем, перетянутых желтой ленточкой. Миссис Ракер говорит: "А вот это пришло через две недели после того как нам сказали, что Джонни больше нет".

На конверте, на том месте, где должна быть марка – штамп "БЕСПЛАТНО". Внутри – написанное от руки письмо, на морпеховской писчей бумаге, такие вещи задешево продают в солдатских лавках, во весь лист – синим цветом памятник водружения флага на Иводзиме, и золотом сверху – орел, земной шар и якорь. Это письмо Ковбой написал, чтобы поблагодарить мать за коробку сахарного печенья, которую она прислала в посылке с гостинцами. Внизу письма подпись: "С огромной любовью, твое зеленое земноводное чудище Джонни".

Под подписью Ковбоя -дюжина других. Коробку печенья разделили на все отделение, и все мы подписались в знак благодарности миссис Ракер. Мое имя стоит первым. В самом низу письма – постскриптум: "Мама и папа, не волнуйтесь за меня. Джокер за мной присматривает. Со мной мои друзья, и мы все друг друга бережем".

Мы сидим в молчаньи, и все незаданные вопросы повисли в воздухе между нами, как погребальные венки из черного камня. Почему я так плохо присматривал за Ковбоем? Почему я жив, а Ковбой погиб?

Через какое-то время я говорю: "Мэм, спасибо за ужин. Было очень вкусно. Но мне пора. Мне типа домой не терпится".

– Понимаю, – говорит миссис Ракер. – Но ведь поздно уже. Оставайся у нас, переночуешь.

Я не успеваю сказать ни слова в ответ, как миссис Ракер встает и направляется вглубь дома на колесах. "Я тебе на кровати Джонни постелю".

– Спасибо, – говорю я, понимая, что вперся к ним как незваный гость, и в голову приходит мысль о том, что родители Ковбоя не так чтоб очень хорошо его и знали.

Где-то после полуночи я снимаю гитару Ковбоя со стенки над кроватью и выхожу во двор.

Усаживаюсь на изгородь загона. Конь Ковбоя подозрительно меня разглядывает, потом этот прекрасный жеребец рысцой пересекает загончик, бледный как призрак, весь лоснится, сильный такой. Конь трется носом о мою руку.

Я пою песню, которую Ковбой сочинил во Вьетнаме и посвятил своему коню. Песня называется: "Музыкальный автомат в джунглях".

Коню Ковбоя песня, похоже, по душе:

Огни горят – но не у стойки бара,

И в джунглях музыку не крутят,

Тут, во Вьетнаме, негде веселиться.

Твое письмо прощальное пришло,

Но негде в шуме музыки забыться…

Утром, с первыми лучами солнца, мистер Рукер отвозит меня в город на своем пикапе "Датсун".

Я сажусь на автобус до аэропорта.

Короткий скачок на 707-м компании "Дельта" – и я уже в оккупированной Алабаме, Сердце Дикси, где люди говорят так медленно, что если спросишь кого, почему он не любит янки, то согласишься с ним раньше, чем человек доберется до конца своего рассказа.

Мой самолет садится в Бирмингеме, и я сажусь на автобус компании "Грейхаунд", который идет в Расселвилл, что в сотне миль оттуда – главный город округа Уинстон, "Свободного штата Уинстон".

Я сижу в автобусе – неисправимый ветеран Вьетнама, и гляжу на знакомые сельские пейзажи с их низкими гладкими холмами, фермерскими хозяйствами на красной земле и хлопковыми полями, которые простираются до самого горизонта.

Юг – это большая индейская резервация, где живут экс-конфедераты, которых разводят как скот, чтобы посылать их помирать на янковских войнах. Из Алабамы с цирком не сбежишь – их тут нету, и потому мы идем служить в морскую пехоту.

История – это порожденная Франкенштейном кукла-урод на ниточках, за которые дергают из Белого Дома. Индейцы – это кровожадные краснокожие дьяволы, которые назло всем понастроили своих деревень поверх золотоносных месторождений и на пути железных дорог, и проявляли нездоровый интерес к захваченным белым женщинам. Солдатам-конфедератам присущ нездоровый интерес к черным женщинам, и они не могли придумать ничего лучшего, кроме как до смерти бичевать дядю Тома и продавать чернокожих детей вниз по реке. Русские, которые даже из трубки горохом ни в одного американского солдата ни разу не выстрелили, которые никогда не отбирали ни горсточки американской земли, и которые потеряли двадцать пять миллионов, спасая мир от Адольфа Гитлера, суть Империя зла и порождение Сатаны, и наш злейший враг на планете. Наша история заставляет нас бросать на босоногих землепашцев за двенадцать тысяч миль отсюда бомбы размером больше "Фольксвагена" и называть это самообороной.

Черный Джон Уэйн все это понимал: "Можешь остаться и жить с нами в нашем искусственном иллюзорном раю, если пообещаешь притворяться, что веришь в ту ложь, которой мы кормимся. Будешь отдавать честь любому чинуше, который мнит себя Наполеоном -

приютим и дадим порезвиться".

В Америке мы постоянно врем, сами себе и обо всем, и всякий раз своему же вранью верим.

Когда глядишь сквозь закопченное автобусное окно, то будто кино смотришь. Я вижу брошеную хибару из черного толя с выбитыми стеклами, которые зияют как раскрытые рты. Неизменные раздетые остовы машин ржавеют на заросшем сорняками дворе рядом с неизменным разваливающимся навесом для инструмента.

Вижу поросшее кустарником пастбище, на котором пасется костлявый рыжий мул с глубокой седловиной.

Лишь по немногочисленным металлическим мемориальным табличкам можно сейчас понять, что автобус компании "Грейхаунд" катит по черной полосе асфальта, уложенного над могилами побежденного племени, жившего в мертворожденной стране, катит по краю, где живут призраки былого, по захороненным здесь сражениям. Вьетнам, штат Алабама.