…Вот в таком состоянии или близком к нему находился старпом крейсера, делавший разметку на квитках кандидатов к спасению от фашистской петли, выступавших по очереди к трапу из бесконечного ряда, тянувшегося во всю длину пирса. Конца очереди, загибавшейся за угол бетонного пакгауза, не было видно.

«Подумать только, старпом боевого корабля стоит у борта, как билетер, и принимает пассажиров, распределяя мамаш и папаш с их дорогими сорванцами по каютам и различным отсекам, которые Николай-чудотворец и морское ведомство создали отнюдь не для этой цели.

…Ну, допустим, что сейчас приперло, так как немецкие танки появились раньше, чем их ждали, и не с того румба… Очевидно, во время войны может появиться такая необходимость… ну на крайний, аварийный случай… Но ведь мы уже в третий раз попадаем в положение „скорой помощи“!.. И конечно, „экстренно“ в „последний раз“… или в том же духе!.

…А между тем более года идет война! И какая война!.. Когда каждый боевой корабль на счету, а на корабле каждый снаряд или торпеда на учете, потому что половина военно-морских баз и портов захвачена противником… со стороны суши, а от „юнкерсов“ только-только успеваешь отстреливаться… Впрочем, и их немало наломали наши зенитчики, но почему-то такое впечатление — сколько их ни отправляй к морскому подшкиперу, — назавтра опять налетают, не уменьшаясь в числе! И вот в этой обстановке, когда от очередных сообщений ТАСС на душе муторно становится, изволь опять возить пассажиров… на манер не то извозчика, не то такси?! А кто же должен с немцами драться?

…Так и встает перед глазами рожа Пашки Овчинникова, который своим допотопным миноносцем в прошлый раз конвоировал наш крейсер с эвакуированными… А его балаган?.. Ехидно-почтительным голосом вопрошающего: „Скажите, товарищ капитан третьего ранга!.. А ваш крейсер плацкартный или без?..“

Бродяга! Ему хорошо… Почти с первых дней войны, не переставая, то в дозоре, то в конвое, то поддерживает высаженную морскую пехоту, то… говорят, будто даже в тральщики приспосабливали!

Удивительно… как только машины выдерживают?!

Конечно, если вспомнить, мы также в десанте адмирала Басистого не последнюю роль сыграли. Адмирала Владимирского внезапно „протолкнули“ в глубь берега. В драке за главную базу тоже не посрамили флотскую артиллерию… Но что все это стоит по сравнению с непрерывной боевой жизнью Пашки?.. Злость берет!»

В это время из-за угла элеватора, предшествуемый фанфарами собственной пьяной импровизации, вывалился огромный детина с рыжей копной на голове, в матросской тельняшке с большими вентиляционными отверстиями. Продолжая трубить и покачиваться до предельных положений, он поминутно широко раскрывал объятия, явно желая обнять весь мир. В одной руке рыжего была крепко зажата литровая бутыль, которой владелец размахивал для поддержания равновесия, причем с видом человека, убежденного в том, что без этого противовеса он непременно упадет.

Совершенно неожиданно для себя рыжий докер увидел обе очереди перед крейсером. Он замер внезапно в неестественной позе, даже удержавшись какое-то мгновение на одной ноге, и оборвал нечто вроде гимна самому себе на очень громкой и смачной ноте. Вслед за тем, почти тихо, но строго сказал, обращаясь к своей персоне: «Володя!.. Ша!..» — и буквально на цыпочках, пригнувшись, тихо-тихо удалился, неизбежно балансируя. Так выходят из затемненного театрального зала, чтобы не помешать другим, когда выяснилось, что вы попали не на ту пьесу.

Продолжения песни не последовало.

Возможно, что влияние этой очереди сказывалось дальше, чем она воспринималась глазом.

Отметка квитков шла своим чередом.

Организация посадки была четкой и безотказной. За левым плечом старпома стоял главный боцман. Если нужно было, он тихо подсказывал начальству, конечно только в порядке почтительного совета. Основной своей ролью боцман считал наблюдение за группой притаившихся под трапом рассыльных, которыми дирижировал, как вышколенным эстрадным оркестром, без слов, подбородком, бровями и скупыми движениями пальцев.

Рассыльные, исполнявшие обязанности своеобразных квартирьеров, выступали по одному, подхватывали очередной квиток и его владельца, помогали подниматься по трапу и провожали до помещения, отмеченного карандашом старпома. Если следующим гостем оказывалась дряхлая старушка, старик или молодуха, у которой не хватало рук на все ее ценности, живые и мертвые, то есть на ребенка и на «бебехи», — то их провожали сразу два морячка.

В ту сторону, на корабль, они шли, приспособляясь к темпу шага, доступному пассажиру. Обратно — летели пулей.

В этой части организация работала без перебоев.

Что касается общего размещения, то окончательно итоги должны были выясниться только к самому концу посадки. И этот предстоящий конец настолько смущал старпома, что он старался о нем меньше думать.

Беда заключалась в том, что никто толком не знал (и в условиях сложившейся обстановки, очевидно, не мог знать), сколько всего окажется людей, подлежащих эвакуации.

Первоначально на совещании у командира корабля речь шла о тысяче пассажиров. Но к концу разговоров из городского Комитета обороны подоспела записка на листке, вырванном из настольного календаря, которая гласила, что «уже выдано до полутора тысячи квитков» (как назвал председатель Комитета пропуска, так они и вошли — в эту историю).

Старпому, здесь, на пирсе, следившему, как наращивается хвост у очереди, было совершенно ясно, что выдача квитков продолжается и, возможно, будет продолжаться до момента отдачи швартовов. Между тем точных расчетов для размещения такого огромного количества пассажиров никто и никогда не делал, а рекорды двух ранее проведенных эвакуаций были уже далеко превзойдены.

«Лучше не думать!.. Как-нибудь разместим!»

Это не значило, что никакого плана посадки не было. Нет, конечно. Разметка делалась, исходя из сравнительного объема отсеков, палуб, кубриков, кают, но… нормы их уплотнения превосходили все официальные лимиты, так же как опыт прошлых походов, и, очевидно, могли быть обоснованы только принципами теории относительности.

В бога старпом не верил. Черта поблизости не было. Поэтому, адресуясь куда-то в пространство, старпом, не останавливая разметки пропусков, которые ому протягивали кандидаты из очереди, продолжал про себя умолять кого-то в безличной форме.

«Разве я многого прошу?

…Только избавить меня от этого проклятого занятия! Не для отдыха и покоя! Не для повышения или орденов!

…Только бы немного еще пострелять по немцам!

…Только утопить несколько их кораблей и посбивать еще некоторое число немецких самолетов!..

…Только бы высадить десант на занятый фашистами берег и потом — крошить все и всех, до… до самого Атлантического побережья… сбросить в океан… и опять крошить!..»

Следует заметить, что для августа 1942 года мечты старпома были несколько нескромными. Ведь не случайно он участвовал в третьей по счету эвакуации, а не в генеральном наступлении. Но что поделаешь, если он твердо верил, что это наступление будет. И, даже не рассчитывая на союзников, убежденно считал, что оно закончится полной победой. Что делать, если он совершенно искренне жаждал боя? Причем не одного и легкого, показательного, а ждал и жаждал неизбежных упорных боев, кровавых и смертельных, так как за год войны понял, что с таким врагом иначе не может быть и не будет.

В этот момент подошедшая очередная бабка протянула квиток, взглянув на лицо начальника, от волнения споткнулась о собственный узел и чуть было не сыграла в воду. Хорошо — боцман подхватил!

«Чего она разволновалась? Стоят же остальные спокойно, как в церкви. Даже на очередь непохоже…

…Но откуда у старика боцмана такая прыть? Вернее, быстрота реакции?.. Ведь он, черт, старше меня годов на пятнадцать, а спит, наверное, не больше, чем я?»

Старпом стал еще мрачнее.

Внезапно участилась стрельба береговых зениток, и хлопки пушистых разрывов на фоне белесого неба стали постепенно смещаться в сторону порта.