В тот же день по радио с речью выступил председатель Совнаркома В. Молотов, мотивировавший действия советской стороны. Основные положения, содержавшиеся в ноте, были повторены в выступлении главы советского правительства. Особо он подчеркнул, что советское правительство до последнего времени оставалось нейтральным. Но оно в силу указанных обстоятельств не может больше нейтрально относиться к создавшемуся положению.

Помимо чисто внешнеполитических моментов, в речи содержался и один момент, достаточно ярко рисующий общее настроение, господствовавшее тогда в стране. Началась повсеместная закупка продовольствия, что служило прямым признаком серьезной озабоченности населения надвигавшимися событиями. Молотов призвал воздерживаться от закупок, которые ставили под угрозу функционирование системы снабжения. Он специально подчеркнул, что правительство не намерено вводить карточную систему и располагает необходимыми запасами как продовольствия, так и товаров[100].

Приведенные выше факты говорят сами за себя – страна замерла в тревожном ожидании: что же произойдет дальше. Думаю, что читатель легко сделает собственный вывод, а мне лишь хочется добавить следующее. Несмотря на всю бодрую и шапкозакидательскую пропаганду, на то, что от «тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней», в народе широко были распространены настроения тревоги и откровенная боязнь войны. Войны не только не хотели, но и ее боялись.

Закончил свою речь, встревожившую всю страну уже буквально от Кронштадта и до Владивостока, Молотов стандартной здравицей: «Народы Советского Союза, все граждане и гражданки нашей страны, бойцы Красной Армии и Военно-Морского Флота сплочены, как никогда, вокруг советского правительства, вокруг нашей большевистской партии, вокруг своего великого вождя, вокруг мудрого тов. Сталина для новых и еще невиданных успехов труда в промышленности и в колхозах, для новых славных побед Красной Армии на боевых фронтах»[101].

А Красную Армию, конечно, ждал триумф, поскольку местное украинское и белорусское население встречало ее с большим и неподдельным энтузиазмом. Польские войска практически не оказывали сопротивления, а зачастую целыми подразделениями предпочитали сдаваться в плен советским войскам, нежели немецким. Эти контингента военнопленных в дальнейшем послужили костяком армии Андерса, сформированной на территории СССР после событий 1941 года.

В этот период Сталин внес существенные коррективы в свою линию в польском вопросе: он не желал, как это было предусмотрено протоколом, остановить свое продвижение не на Висле у Варшавы, а на Западном Буге у Бреста. Он не желал, чтобы наши войска оказались во враждебном со стороны местного польского населения окружении. Кроме того, его беспокоило и то, не нарушит ли Германия достигнутых договоренностей относительно разграничительной линии. Он выразил на этот счет послу Берлина свои опасения. Шуленбург заверял Сталина в том, что все будет, как оговорено в протоколе. В ответ на это Сталин заметил:

– В лояльности немецкого правительства я не сомневаюсь, однако известно, что военные очень неохотно уходят с завоеванных территорий…

Присутствовавший военный атташе генерал Кёстринг парировал:

– Немецкие генералы делают, что им прикажет фюрер![102]

Однако подобные заверения могли усыпить кого-то другого, но не Сталина. Он вынашивал идею предложить обмен: Германия получает большую часть Варшавского воеводства и все Люблинское, России же передается Литва, первоначально включенная в немецкую сферу. Посол Шуленбург послал срочное донесение в Берлин:

«19 сентября 1939 г.

Совершенно секретно! Молотов заявил мне сегодня, что советское правительство считает, что теперь для него, как и для правительства Германии, созрел момент для окончательного определения структуры польских территорий. В связи с этим Молотов дал понять, что первоначальное намерение, которое вынашивалось советским правительством и лично Сталиным, – допустить существование остатка Польши – теперь уступило место намерению разделить Польшу по линии Писса – Нарев – Висла – Сан. Советское правительство желает немедленно начать переговоры по этому вопросу и провести их в Москве, поскольку такие переговоры с советской стороны обязаны вести лица, наделенные высшей властью, не могущие покинуть Советский Союз»[103].

Во исполнение этого пожелания в Москву срочно прилетел Риббентроп, который провел соответствующие переговоры. Их итогом явилось подписание 28 сентября 1939 г. «Германо-советского договора о дружбе и границе». По существу, ни о какой дружбе в договоре речи не было; предметом рассмотрения был вопрос о границах. В статье 1 договора говорилось, что правительства СССР и Германии устанавливают в качестве границы между обоюдными государственными интересами на территории бывшего Польского государства линию, которая нанесена на прилагаемую при сем карту и более подробно будет описана в дополнительном протоколе. В статье 2 договора фиксировалось, что обе стороны признают установленную в статье 1 границу обоюдных государственных интересов окончательной и устранят всякое вмешательство третьих держав в это решение. И, наконец, о пресловутой «дружбе»: Правительство СССР и Германское правительство рассматривают вышеприведенное переустройство как надежный фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между своими народами[104]. Секретные дополнительные протоколы касались деталей территориального разграничения, перемещения населения, а также запрета враждебной друг другу пропаганды.

Как видим, Сталин проявил в подходе к польской проблеме заметную осторожность, что явно свидетельствовало о его внутреннем недоверии к заверениям Гитлера, а также о том, что он держал в уме вопрос – где лучше провести линию разграничения с Германией с точки зрения перспектив возможной будущей схватки между Советской Россией и фашистской Германией. Сейчас, конечно, легко упрекать Сталина в разделе Польши. Но зададимся вопросом: а что, лучше было бы, чтобы всю Польшу, а также Западную Украину и Западную Белоруссию захватили германские войска? Сталин играл с фюрером в большую политическую игру, вынужденный к тому силой исторических обстоятельств. Причем он вел эту игру умно, расчетливо и с прицелом на дальнейшее развитие событий, чреватых неизбежным столкновением с фашистской Германией. Те, кто обрушивает на Сталина целые ниагарские водопады обвинений и приклеивает ему различные политические клички, вроде «пособника Гитлера», соучастника развязывания второй мировой войны и т.п., мягко выражаясь, целенаправленно искажают и упрощают действительную историческую ситуацию предвоенной поры, мыслят категориями чисто формальной логики.

Однако высказанная мною оценка не снимает целого ряда вопросов, связанных с четвертым разделом Польши. Они вплоть до наших дней остаются предметом самых острых исторических и политических дискуссий. Едва ли какими-либо аргументами можно оправдать оскорбительные по отношению к Польше высказывания, имевшиеся в докладе Молотова на заседании Верховного Совета СССР, в котором содержался такой пассаж: «Правящие круги Польши немало кичились „прочностью“ своего государства и „мощью“ своей армии. Однако оказалось достаточно короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем – Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей. „Традиционная политика“ беспринципного лавирования и игры между Германией и СССР оказалась несостоятельной и полностью обанкротилась»[105]. Если еще в порыве упоения легкой победой над Польшей можно как-то объяснить весь пыл высказывания Молотова, то с сугубо объективной исторической точки зрения было не просто ошибкой, а несуразной глупостью давать целой стране нечто вроде клички – уродливое детище Версальского договора. Видимо, в то время Сталину и его ближайшим соратникам серьезно изменяло чувство меры и исторической соразмерности. Иначе вещи, подобные процитированному выше, не могли иметь места. Надо признать, что эта оценка послужила мощным оружием в антисоветской пропаганде и в конечном счете обернулась бумерангом против интересов самой Советской России.