Как говорится, нельзя смешивать грешное с праведным. При чем здесь «патриотическое очарование» Великой Отечественной войной? В политике любого государства объективно присутствует историческая преемственность не только в широком контексте, но и применительно к определенным периодам ее осуществления. Она базируется не на личных качествах того или иного лидера, а непосредственно вытекает из наличия коренных национально-государственных интересов страны. Именно они составляют фундамент преемственности. И коренные национально-государственные интересы Советской России как раз и были движущей силой, определявшей курс Сталина на международной арене в два предвоенных года. Здесь можно спорить по поводу правильности или неправильности самого курса, по поводу позитивных и негативных его моментов, но отрывать его от своего фундамента – коренных национально-государственных интересов – ни в коем случае нельзя. Поскольку тогда мы как раз и приходим к противопоставлению, которое выразил почтенный академик. Правда, это было в разгар кампании по развенчанию Сталина, когда считалось чуть ли не признаком истинно научного и объективного подхода навесить на Сталина как можно больше ярлыков, вроде того, который мы встретили в оценке Р. Пэйна.

Едва ли у кого-нибудь вызовет возражение мысль о том, что именно Сталин был основным мотором, приведшем в движение весь процесс пересмотра внешнеполитической тактики Советской России в 1939 году. Этот пересмотр, как, мне кажется, уяснил читатель, был продиктован самим ходом событий и был своего рода ответной реакцией Сталина на изменившиеся коренным образом международные реальности. Здесь встает другой вопрос – сделал ли этот шаг генсек самолично, не считаясь с мнениями своих коллег, или же это был плод коллективного решения? В некотором смысле такая постановка вопроса страдает академизмом, если не формализмом. К тому времени положение Сталина как верховного и неоспоримого вождя было абсолютно незыблемым: не существовало никаких оппозиций его политике, как не существовало больше оппозиции вообще. В партии и стране царило единовластие Сталина, и, безусловно, любое важное решение, а тем более затрагивающее судьбы государства, не могло быть принято без его участия, а тем более вопреки его мнению. Вместе тем, это отнюдь не означало, на мой взгляд, что он ни в чем и ни с кем не советовался и не считался. Включая, разумеется, прежде всего членов Политбюро. Как уже отмечалось во втором томе, к тому времени функции Политбюро как высшего партийного конклава, принимавшего все важнейшие решения, претерпели значительную трансформацию. Этот орган стал тем форумом, который в действительности только одобрял принятые генсеком принципиальные решения.

Применительно к пакту с Германией дело обстояло не столь просто, как с рутинными, хотя и важными, решениями. Один Сталин едва ли мог принять единоличное решение по данному вопросу. Хотя после публикации воспоминаний Н. Хрущева в исторической литературе сложилось доминирующее мнение, что и члены ПБ были фактически отстранены от участия в принятии решения. Вот как это выглядит в описании Н. Хрущева: «…У Сталина мы собрались 23 августа к вечеру. Пока готовили к столу наши охотничьи трофеи, Сталин рассказал, что Риббентроп уже улетел в Берлин. Он приехал с проектом договора о ненападении, и мы такой договор подписали. Сталин был в очень хорошем настроении, говорил: вот, мол, завтра англичане и французы узнают об этом и уедут ни с чем. Они в то время еще были в Москве. Сталин правильно оценивал значение этого договора с Германией. Он понимал, что Гитлер хочет нас обмануть, просто перехитрить. Но полагал, что это мы, СССР, перехитрили Гитлера, подписав договор. Тут же Сталин рассказал, что согласно договору к нам фактически отходят Эстония, Латвия, Литва, Бессарабия и Финляндия таким образом, что мы сами будем решать с этими государствами вопрос о судьбе их территорий, а гитлеровская Германия при сем как бы не присутствует, это будет сугубо наш вопрос. Относительно Польши Сталин сказал, что Гитлер нападет на нее, захватит и сделает своим протекторатом. Восточная часть Польши, населенная белорусами и украинцами, отойдет к Советскому Союзу. Естественно, что мы стояли за последнее, хотя чувства испытывали смешанные. Сталин это понимал. Он говорил нам: „Тут идет игра, кто кого перехитрит и обманет“.

Самого договора с Германией я не видел. Думаю, кроме Молотова, Сталина и некоторых причастных к нему чиновников Наркомата иностранных дел, его у нас никто не видел. Нами в Политбюро происшедшие события рассматривались так: начнется война, в которую Запад втравливал Гитлера против нас один на один. В связи с заключенным договором получалось, что войну начал Гитлер, что было нам выгодно с точки зрения и военной, и политической, и моральной. Такими действиями он вызывал на войну против себя Францию и Англию, выступив против их союзника Польши. Мы же остаемся нейтральными. Считаю, что это положение было тогда для нас наилучшим, раз Англия и Франция хотели направить против нас Германию для столкновения один на один, чтобы им самим потирать руки от удовольствия и откупиться от Гитлера за счет нашей крови, нашей территории и наших богатств. Польша же, проводившая вовсе неразумную политику, и слышать не хотела об объединении наших усилий против Германии, хотя бы и в собственных интересах, и у нас просто не было другого выхода»[88].

Этот рассказ Н. Хрущева не вызывает сомнений в достоверности изложения событий. Единственное, с чем трудно согласиться, что никто, кроме Сталина, Молотова и причастных к разработке проекта договора чиновников Наркоминдела, был не знаком с условиями пакта. Лично для меня, наиболее вероятной является такая версия: Сталин должен был обсудить условия договора если не со всеми членами ПБ, то по крайней мере с его ведущими членами. В тот период сложилась такая практика, что Политбюро из своего состава формировало комиссии, в частности, по вопросам внешней политики, оборонным проблемам и некоторые другие. Но в отличие от ленинской практики, когда также создавались всякого рода комиссии ПБ, включавшие в себя также и членов ЦК и функционировавшие до окончательного решения вопроса, при Сталине была введена новая практика. Комиссии создавались на постоянной основе и в некотором смысле подменяли собой Политбюро. Кроме того, сложилась система, при которой Сталин выделял наиболее близких в то время к себе членов ПБ и вместе с ними решал наиболее важные вопросы. Так в историю партии при Сталине вошли «пятерки» и «шестерки» – в зависимости от числа включенных в них членов ПБ. В описываемый период в число посвященных в детали переговоров с Германией входили даже не все члены Политбюро, а только его руководящая «пятерка»: И.В. Сталин, В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, А.И. Микоян[89]. Позднее, на XX съезде партии, Хрущев подверг резкой критике такую практику, когда Политбюро фактически подменялось различными комиссиями, решавшими относящиеся к ее компетенции вопросы. «Что за терминология картежника? Ясно, что создание подобных комиссий – „пятерок“, „шестерок“, „семерок“ и „девяток“ внутри Политбюро подрывало принцип коллективного руководства. Получалось, что некоторые члены Политбюро отстранялись таким образом от решения важнейших вопросов»[90].

Конечно, оспорить это утверждение Хрущева нет оснований. Такова была практика, установленная генсеком, кстати сказать, с одобрения тех же самых членов Политбюро, которые голосовали за создание подобных комиссий. Но следует заметить, что при такой практике, когда все решал фактически один человек, формирование подобных комиссий можно расценить и как положительный момент, поскольку решения в узком составе принимались быстрее и оперативнее, они не повисали в воздухе и не становились предметом многочасовых дискуссий и обсуждений. Думается, что и в случае с пактом о ненападении дело обстояло подобным образом. Хотя здравый смысл и элементарная логика подсказывают мне, что, по всей вероятности, о пакте и его условиях были поставлены в известность и все члены Политбюро, находившиеся в Москве. Хрущев же, как известно, работал в Киеве и консультироваться с ним по такому спешному и чрезвычайно секретному вопросу заранее Сталин посчитал излишним. Тем более, трудно даже на минуту вообразить, что Хрущев мог тогда высказать какие-то свои сомнения относительно целесообразности договора с Германией. Иными словами, серьезного предмета для дискуссии по данному аспекту проблемы просто нет. Можно с полной убежденностью говорить о том, что не только лично Сталин, но и все высшее руководство страны высказались за подписание пакта о ненападении. Да и, откровенно говоря, только близорукие, лишенные элементарного стратегического и тактического чутья политики могли выступить против подписания. Тем более, что альтернативы, отвечавшей сложившейся в то время ситуации, никто тогда не мог и предложить. Только задним числом, по истечении многих десятилетий, можно морализировать по поводу данного шага Сталина. Но историческая оценка, хотя и включает в себя моральную сторону вопроса, отнюдь не сводится к ней.