Следует, очевидно, затронуть хотя бы в самом общем виде вопрос о том, каково было общее отношение политических партий, и прежде всего социал-демократов, к так называемым партизанским выступлениям и экспроприациям в особенности. Более или менее объективной оценка такого отношения может быть дана не с позиций сегодняшнего дня, а с учетом реальной социально-политической ситуации, существовавшей тогда в России. Партии левого толка подходили к этому вопросу не с позиций абстрактной морали, главным критерием для них служило то, насколько такие действия соответствуют интересам развертывания революционного движения масс и способствуют ли они самому процессу вовлечения широких слоев населения в революционную борьбу с самодержавием В этом смысле их позицию можно определить как сугубо прагматическую, продиктованную соображениями политической и стратегической целесообразности. Ленину приписывают почти крылатую фразу: «Мы должны заставить царя платить за своих революционеров.»[327] Фраза, конечно, довольно циничная, но в ней содержится и доля истины, вполне адекватно отражающая настроения, господствовавшие тогда в революционных кругах. Причем надо заметить, что в различные периоды развертывания революционного процесса, на различных его этапах отношение к актам революционного террора и экспроприациям было неодинаковым. В разгар бурного роста революционных выступлений это отношение было скорее позитивным, нежели негативным, поскольку такие действия как бы стимулировали революционную энергию масс, придавали ей большую активность, решительность и наступательный дух[328]. Такая общая оценка приложима не только к позиции большевиков, но и с известными оговорками и меньшевиков, не говоря уже об эсерах. По мере того как революция шла на убыль, изменялось и принципиальное отношение различных партий, прежде всего социал-демократов, к экспроприациям.

Это нашло свое отражение в соответствующих резолюциях Стокгольмского и Лондонского съездов РСДРП. Так, в резолюции Стокгольмского съезда говорилось, что необходимо:

На следующем, Лондонском съезде, позиция РСДРП по этому вопросу была еще более ужесточена. В резолюции по этому вопросу отмечалось:

Довольно любопытна интерпретация, которую дал Сталин этой резолюции в своей статье, написанной вскоре после завершения съезда. В ней отчетливо выражено его подлинное отношение к данной резолюции, дающее все основания считать, что он рассматривал занятую съездом позицию как сугубо формальную и чисто компромиссную. «Из меньшевистских резолюций, — писал он, — прошла только резолюция о партизанских выступлениях, и то совершенно случайно: большевики на этот раз не приняли боя, вернее не захотели довести его до конца, просто из желания «дать хоть раз порадоваться тов. меньшевикам»[331]…

Негативное отношение Сталина к резолюции, резко и категорически осуждавшей практику экспроприаций, вполне вписываются в его общеполитическую и, можно сказать, мировоззренческую философию. Это со всей очевидностью следует как из его слов, так и из его принципиальных подходов к таким явлениям тогдашней действительности, какими были экспроприации. Справедливости ради надо заметить, что обоснование позиции, занятой большевиками по данному вопросу, данное Сталиным, не соответствовало действительности. Об этом писали многие его биографы. Суть проблемы заключалась не в том, что большевики якобы не хотели давать бой меньшевикам, а в том, что практика экспроприаций уже исчерпала себя, стала приносить больше вреда, чем пользы, наносила ущерб авторитету партии в общественном мнении, в том числе и среди рабочих. В рядах самих большевиков уже сформировалась серьезная оппозиция в отношении экспроприаций, и Ленин, который до этого в целом благожелательно относился к подобным акциям, пришел к выводу, что от прежней позиции необходимо отказаться.

Сталин, видимо, полагал, что столь резкая перемена позиции не служит интересам революционного дела и может обескураживающе подействовать на тех, кто принимал участие в экспроприациях или готовил новые такие акции. А что такие акции готовились, он наверняка знал. Поэтому он и выбрал столь обтекаемую форму в оценке принятой съездом резолюции. Он не хотел связывать руки ни себе, ни тем, кто участвовал непосредственно в актах экспроприации. Как пишет Б. Вольф в своей книге о роли Ленина, Троцкого и Сталина в истории российской революции (и на, мой взгляд, достаточно обоснованно), Коба «хотел внушить своим решительным сторонникам — Цинцадзе[332], Камо и членам их группы — пренебрежение к резолюции съезда, подавая это решение как принятое «совершенно случайно» и в силу смехотворной причины — «дать хоть раз порадоваться тов. меньшевикам»»[333].

Теперь коснемся вопроса о личном участии Сталина в акциях такого характера. Надо сказать, что находящиеся в распоряжении историков документы и факты не позволяют сделать достаточно объективных и вполне обоснованных выводов относительно личного участия Сталина в акциях по экспроприации. В не меньшей степени это приложимо и к выводу о том, что он был непричастен к таким акциям. На этот счет имеются лишь косвенные свидетельства и предположения. Поэтому мне кажется, что изложенный выше гипотетический вариант отношения Сталина к актам экспроприации может быть полезен при рассмотрении данного вопроса.

Нет оснований придавать вопросу об участии Сталина в экспроприациях какого-то исключительного, чрезмерно преувеличенного значения. В конечном счете имели ли место такие факты или нет — лишь эпизод во всей его насыщенной политической биографии. Ответ на этот вопрос — как положительный, так и отрицательный, — не вносит каких-либо принципиальных коррективов в общую картину его политической жизни. Но все-таки он существенен с точки зрения понимания его психологии, отношения к методам политической борьбы, оценке того, ставил ли он строго определенные морально-этические границы допустимости тех или иных действий в достижении определенных целей. Иными словами, значение этого отдельного эпизода в политической карьере Сталина для нас обретает определенное значение, если его рассматривать в плоскости генезиса сталинизма как системы политических воззрений, как совокупности методов достижения поставленных целей. Именно под таким углом зрения, в таком контексте данный эпизод обретает свое подлинное звучание и заслуживает того внимания, которое ему уделяют исследователи жизни Сталина.