Строительство дамбы километрах в ста от заповедника, разбудило сонные лесные озера. Подпитываемые подземными водами, стали они искать союз друг с другом, стекаться единым каналом, отгрызая от материковой части острова, островки, островочки. Новообразования ждала печальная участь — быть размытыми и затопленными. Мелочь уже сошла или сходила на нет; крупняки пока держались. Один из таких, размером с городской квартал, укрытый густым ельником, смотритель приспособил под дачу и сдавал отдыхающим в наем.

Желающих провести время в заповедном лесу, на необитаемом острове, хватало. С июня по сентябрь время было расписано по дням. Переменчивый май, то жаркий, то холодный, обычно служил для подготовки к летнему сезону. Нынче подготовка началась и закончилась в один день. Совращенный весомой добавкой к обычной таксе, лесник мобилизовал семейство и родню. Дом — крепкую избушку, служившую в прежние времена дальним кордоном, отмыли, проветрили, протопили. Провиант и утварь завезли. Гости зашли в жилое чистое помещение. На окнах белели занавески, на полках блестела посуда.

— Вам тут будет хорошо, — пообещал смотритель. — Это дивное место: тишь, глушь, красота. Природа, как в раю плюс полное обеспечение. Я вам и мясо, и молоко, и овощи доставлю. Недорого. Сейчас не сезон, столкуемся как-нибудь. Вот одеяла, кастрюли, картошка. Если что понадобится, флаг над домом поднимите, я тотчас подскачу. На берегу лодка есть, катайтесь сколько душе угодно. И купайтесь. Здесь бьют горячие ключи. Вода как в бане.

Проводив хозяина, Борис отправился исследовать временные владения. Потрогал рукой воду. Действительно, теплая. Он разулся, сделал несколько шагов. Со дна к поверхности змеились струйки пузырьков. Порыв ветра всколыхнул верхушки елей и сосен, те зашумели — зашептали, словно кумушки на скамейке. Дивное место, чуждый романтике, дядька, кажется, говорил правду. Удивительный островок дышал покоем и излучал силу. Борис прислушался: к лесу, себе. Скорый вечер сгущал тени, смирял гомон птиц, наполнял воздух пряным дурманом трав. Созвучно тихой красоте покидали сознание тяжкие думы. Исчезло беспокойство о Кате. Возникла странная уверенность, что именно здесь он сможет помочь, сможет вызволить свою ненаглядную из цепких страшных лап морока.

Борис глубоко вздохнул. Хотелось вобрать в сердце, в душу, в легкие как можно больше озоновой свободы, хотелось взлететь и парить над лесом, озером, жизнью. Эк, меня развезло, припечатал восторженное настроение, ошалел с голоду и устатку, что ли? Рассиропился, будто дел больше нет, а ну-ка.

Он поднялся по ступеням. Катя сидела на крыльце, смотрела пустыми глазами на тающий в сумраке горизонт. Ее напряженная поза и застывшие в ухмылке уголки рта не вызывали больше отчаяния. Борис теперь знал наверняка — все будет хорошо.

— Что, Морозова, скажешь? — спросил строго, устраиваясь рядом, — нравится тебе здесь?

Суровыми интонации получились случайно. Борис сказал фразу, не думая, бесцельно, не выверяя тон голоса, не рассчитывая на определенные последствия. А они преминули сказаться. Катя, стремительно вскочив, бросилась прочь. Борис сначала заорал:

— Стой! — затем рванулся вслед и только потом, оценив угрозу, испугался.

Поляна, на которой располагалась избушка, обрывалась резким, почти вертикальным склоном, высотой в 5–6 метров. Оголившиеся клубки корней, вросшие в землю коряги, пни укрывали берег. Катин побег мог закончиться, в лучшем случае, поломанными ногами или руками, в худшем…

— Стой! — гремело над островом.

Катя мчалась, как оглашенная. Устинов успевал за ней. До края площадки оставалось пять метров, четыре, три…

— Стой!

Катя резко затормозила, как лошадь на полном скаку.

— Дура! — на сорванном дыхании прошептал Устинов. — Идиотка! Кретинка!

Зеленые глаза вспыхнули от негодования.

— Сам дурак! — Катя развернулась и как ни в чем, ни бывало, зашагала назад.

— Катька!

И ухом не повела, не обернулась.

— Дура! Идиотка! Кретинка! — повторил Устинов, как заклинание. Пусть обида, страх, даже ненависть, только бы не замороженная ухмылка и восторженный блеск в глазах.

— Дура, идиотка, кретинка, — в третий раз получилось совсем не убедительно.

Хлопнула перед носом дверь. Катя зашла в дом. Борис стукнул ладонью по крашеной фанере. Ладно, подумал, лиха беда начало. Она меня услышала — это главное. Остальное приложится.

Ужинал Борис в одиночку. Катя от предложенной банки тушенки отвела взгляд и, не проронив ни слова, легла на широкую деревянную кровать, отвернулась к стене. Устинов устроился напротив, на диванчике. Сон бежал прочь, душу грызли горькие думы. Он многое не учел, отправляясь в путешествие. Дома, в родных стенах, Кате ничего не угрожало. Здесь опасность подстерегала каждое неловкое движение. Надо за ней следить, решил, надо ее заставить кушать, больше ходить, может быть купаться… Устинов вдруг понял, насколько Катерина беспомощна и ужаснулся. Действительно, живая кукла. Как он с ней справится, похолодело внутри.

Борис заснул и проснулся через мгновение. Катя стояла посреди комнаты, озиралась удивленно.

— Катюша!

Она среагировала на голос. Повернула голову, позвала:

— Иди сюда.

Он спрыгнул с топчана, в два шага оказался рядом.

— Милый…

Устинов успел перехватить ее руки на своих плечах:

— Прекрати, — прошипел яростно. На кого он злился? На себя? На нее? На глупые страсти, навеянные страхом и одиночеством? Он добивался ответной реакции и получил. Взбудораженная новыми впечатлениями, Катя потянулась к нему за успокоением. К нему ли, обожгла мысль? Безликое «милый» относилось к нему и любому другому в равной степени. Понимает ли она, к кому льнет? Видит ли кого обнимает? Думать про то, не следовало. Слишком легко было обмануться. Борис постарался вырваться из объятий. Катя прижималась грудью, животом, ногами, будила в нем, разумном, голодного самца, взывала к животному началу. Он не мог с ней бороться, он боролся с собой.

— Ты ее подольше…! Во все дырки! Чтобы белый свет в копеечку казался, — советовал, разменивая километры до Киева, майор.

— Милый, — сипела Катя, цепляясь за шею, — милый.

Горячая волна возбуждения обожгла мозг. Будь на месте Кати другая, он овладел бы ею, или отверг брезгливо. Он был бы волен, поступать по собственному усмотрению и желанию. Катя лишала свободы выбора. С Катей он становился рабом своего вожделения, становился рабом ее желаний. Секс между ними случался только по ее инициативе. Катерина объявлялась, затмевала белый свет, опутывала сетями сладострастия. Обретя способность трезво мыслить, Борис презирал себя за слабость. Постоянное, неистребимое влечение к Кате были его ахиллесовой пятой. Стоило Морозовой востребовать его; не иначе; она не просила, не звала, она являлась и брала. Стоило Катьке востребовать его, он бежал, летел, рвался в сладкое рабство. Бежал, рвался и мечтал об одном. Что это длилось как можно дольше, лучше всего вечность.

Они едва не дрались посреди комнаты, и меньше всего возня походила на любовную игру. Подчиниться Катиному напору было унизительно, устоять — невозможно. Сейчас Борис ненавидел подругу люто и страстно, впрочем, как обычно в минуты предшествовавшие близости. В ее порыве не было ничего женского. Она не соблазняла, она насиловала. Он чувствовал напряжение мускулов, ощущал растущее раздражение. Ее, полувменяемую, бесило его сопротивление.

— Милый… милый… — хрипела она сквозь стиснутые зубы и влекла его, волокла, толкала к кровати.

Он мог легко отшвырнуть ее, совладать, победить и уступал. Ей? Себе? Страсти? От влечения плавились мысли, желание огнем полыхало в паху. Катину кожу окружал восхитительный запах; его он искал напрасно у других женщин.

Катя! Другие женщины были для других! Для него существовала одна, эта! Горячая, шальная, упрямая, с розовыми набухшими сосками, с жадными губами, с вожделеющей плотью. Он навалился на нее, скрипнула жалобно старая кровать; заглянул в зеленые глаза и закрыл поцелуем рот. Слышать безликое «милый» было нестерпимо.