Госпожа де Люрсе, не знавшая моих сердечных тайн, думала только о нанесенной ей обиде и объясняла себе мое состояние тем, что я скучаю по госпоже де Сенанж. Эта страсть, на ее взгляд столь же поспешная, сколь нелепая, сильно тревожила ее. Видя, с какой быстротой я влюбился в госпожу де Сенанж и как неудержимо растет наша взаимная симпатия, госпожа де Люрсе опасалась, что уже не сможет воспрепятствовать нашему сближению. Она не сомневалась, что в тот же вечер у меня будет свидание с госпожой де Сенанж, и тогда она потеряет меня безвозвратно. Особенно опасен, с ее точки зрения, был Версак, который не упустит случая вовлечь меня в любовную связь – не столько из дружбы к госпоже де Сенанж или ко мне, сколько из желания повредить госпоже де Люрсе и отнять у нее мое сердце. Беда была неминуема, спасение едва ли возможно. Она слишком долго медлила, и из-за этого потеряла власть надо мной, а удержать меня обещанием своих милостей уже не могла, ибо я перестал их добиваться. Не зная, как и о чем со мной говорить, чтобы не оттолкнуть еще больше, она пока вообще не решалась ничего сказать. Язык любви властен только над тем, кто любит, и становится смешным, когда не находит отклика. Но все-таки нежность была единственным способом вернуть меня; ведь она убедилась, что иронические и презрительные выпады не производят на меня никакого впечатления.

Она подошла и села подле меня. Госпожа де Тевиль писала письмо, и никто не мешал госпоже де Люрсе поговорить со мной. Некоторое время она молча смотрела на меня и, видя, что я по-прежнему грустен и задумчив, сказала почти шепотом:

– Опомнитесь! Что подумает хозяйка дома, если вы будете сидеть с такой миной?

– Пусть думает, что ей угодно, – ответил я уныло.

– Глядя на вас, – сказала она еще тише, – каждый скажет, что вас привели сюда насильно. Что-то вам не понравилось? Ах нет, – добавила она со вздохом, – зачем спрашивать о том, что я и так слишком хорошо знаю. Вам неприятно мое присутствие; интерес, который я проявляю к вам, становится для вас непереносимым. Вы молчите. Значит, я права?

– Вы сердитесь напрасно, – ответил я, – теперешнее ваше неудовольствие так же беспочвенно, как давеча у вас дома.

– Но если я сержусь напрасно, – возразила она, – то разве это может вас обидеть? Может быть, мне не следовало бы об этом вспоминать, но… Мелькур, если бы то, что вы повторяли мне столько раз, было правда, вы бы не дулись на меня, а, наоборот, были бы мне благодарны. Скажите, ну в чем моя вина? Ведь я не говорила, что вы влюбились в госпожу де Сенанж, этого я не думаю, с вашим умом и вкусом это невозможно, но вы необдуманно поддались ее кокетству, не предвидя последствий. Я лучше вас знаю, какую власть такого рода женщины могут взять над вами. То, что влечет вас к ней, отнюдь не называется любовью. Не переставая ее презирать, вы уступите ей. Кто поручится, что прихоть чувств, которой вы даже сначала будете стыдиться, не перерастет в неодолимое влечение? Увы, именно недостойные женщины чаще других становятся предметом безумной страсти. Мужчина надеется, что избегнет любви, ибо мало ценит объект своих домогательств; но незаметно для него самого воображение его увлекает, он теряет голову и влюбляется в ту, которую сам считал недостойной любви. Беспорядок в голове вызывает смятение и в сердце. Что же останется для меня, – не говорю уже о чувстве, которое я вам как будто внушала, – но даже от простой дружбы, если всякая моя попытка дать вам добрый совет вызывает с вашей стороны одно негодование? А если даже я испытывала к вам более нежное чувство, чем вам казалось, если я боюсь вас потерять, если, наконец, я просто ревную, разве можно меня за это ненавидеть?

– Но, сударыня, я и не думал вас ненавидеть.

– Не думали ненавидеть? – воскликнула она. – Можно ли яснее выразить самое жестокое равнодушие? Не думали ненавидеть! И вам не совестно, и вы не краснеете?

– Что мне сказать, сударыня? – ответил я. – Я ничем не могу вам угодить, все вас сердит, все кажется вам преступлением. Я познакомился у вас с женщиной, встречи с которой не искал, которой никакого внимания не оказывал, и тем не менее вы находите, что я в нее влюблен. Сегодня я рассеян и молчалив, потому что у меня чертовски болит голова – но нет! Оказывается, я тоскую оттого, что ваше присутствие меня раздражает. Если вы намерены таким образом истолковывать каждый мой поступок, я предвижу, что мы будем часто ссориться.

– О нет, сударь! – воскликнула она с негодованием. – Вы ошибаетесь. Я так плохо вознаграждена за свои заботы, что вряд ли соглашусь расточать их в дальнейшем. Я узнала вас и оценила по достоинству. Может быть, вы еще пожалеете, что потеряли мою дружбу.

Сказав это, она резко поднялась, а я, раздраженный ее упреками и присутствием Жермейля, не в силах долее терпеть и то и другое, стал прощаться с госпожой де Тевиль; та пыталась меня удержать, но тщетно. Поведение Гортензии слишком глубоко уязвило меня, я вовсе не хотел притворяться веселым и попрощался с ней крайне сухо; она ответила мне тем же, без всякого снисхождения.

К счастью, я не отпустил свою карету, вопреки настояниям госпожи де Люрсе: мой кучер следовал за нами, и теперь я сел в свой экипаж, в отчаянии от того, что оставляю Гортензию в обществе моего соперника и готовый тотчас же вернуться, если бы мог найти подходящий для этого предлог. Оставшись один в раздраженном состоянии духа, я не сразу мог решить, куда мне теперь деваться. Слуга дважды спрашивал, куда меня везти, я ничего не мог ответить. Одиночества я боялся, видеть людей был не в силах. Наконец, не сознавая как следует, что делаю, я приказал, неожиданно для самого себя, везти меня к госпоже де Сенанж. Мне вовсе не хотелось ее видеть. К тому же был уже поздний час, и я не рассчитывал застать ее дома. Я предполагал, что напишу ей записку и оставлю куплеты, которые она просила, и тем надолго избавлюсь от встреч с нею. Я приехал, но в этот день счастье, как видно, отвернулось от меня. Госпожа де Сенанж была дома. Ее карета стояла во дворе, свидетельствуя о том, что она собирается куда-то ехать и что, к счастью для меня, визит мой будет кратким. Я поднялся по лестнице, серьезно опасаясь предстоящей беседы наедине. Я еще не владел искусством по желанию сокращать визит, если он тягостен, или, наоборот, продлевать его, если он сулит удовольствие. Но мысль, что я сейчас увижу женщину, которая неравнодушна ко мне, придавала мне непривычную смелость. Вероятно, я был единственным, кому госпожа де Сенанж могла бы внушить робость; если кто ее и боялся, то из-за опасности слишком сильно ей понравиться, и такой страх был вполне извинителен. Но я недостаточно ясно понимал, чему себя подвергаю, и отбросил всякие опасения. Я знал, что она крайне влюбчива, но был недостаточно опытен и мало что смыслил в этих делах. Я вошел. Хотя день был уже на исходе, я застал госпожу де Сенанж за туалетом. В этом не было ничего удивительного: по мере того, как женщина утрачивает свои прелести, у нее все больше времени уходит на их восстановление, и госпоже де Сенанж многое надо было восстанавливать. Она показалась мне такой же, как и накануне, только при дневном освещении у нее немного прибавилось лет и намного убавилось красоты. Так как она ценила себя настолько же высоко, насколько другие – низко, она не заметила, что произвела на меня неблагоприятное впечатление. К тому же она была уверена, что накануне покорила мое сердце, и считала мой визит прелюдией к дальнейшим шагам с моей стороны; а такие шаги, при ее отвращении к долгим церемониям, не встретили бы с ее стороны никаких препятствий.

Увидя меня, она радостно воскликнула:

– Это вы? Ваша точность очаровательна. Я боялась, что вас что-нибудь задержит. Я почти не надеялась, что вы приедете. И тем не менее я вас ждала.

– Я в отчаянии, сударыня, – сказал я, – что явился так поздно, но неотложные дела задержали меня дольше, чем я хотел бы.

– Дела? У вас? – перебила она. – В ваши годы у мужчин не бывает никаких дел, кроме сердечных. Надо полагать, именно такое дело и задержало вас?