Дайте-ка лучше сидячему человеку теплые шерстяные чулки.

Но до чего мне повезло! Незапертый сеновал на моем пути, совсем, как в былые дни золотых труб! Сеновал ч манит меня массой душистого сена и теплым кровом на ночь; но где же девушка, которая сунула мне записочку? Разве я мог забыть, как благоухало ее дыхание, и мог ли я забыть, что со мной было, когда я почувствовал, как ее губы слегка раскрылись? Но она придет еще, подождем немного, у нас времени довольно, целых двадцать лет, она еще появится…

Однако мне надо следить за собой, чтобы отнестись к этому, как к шутке, ибо все это и есть лишь шутка. Ведь я уже вступил в почтенный возраст, я ослабел, я уже готов считать какой-то сеновал за знак благоволения свыше… О, высокочтимая старость, вот сеновал!

Нет, спасибо, я только что вступил в семидесятые годы.

И вот я, весь поглощенный своим «делом», прохожу мимо сеновала.

Под утро я нахожу себе приют под нависшей скалой. С этих пор мне, в сущности, подобает жить под навесом скалы; я ложусь, сворачиваюсь в комок и стараюсь сделаться маленьким и незаметным. Все что угодно, только не размахивать своим эгоизмом и остатками человека.

Я устраиваюсь очень хорошо, я подкладываю себе под голову чужой мешок с поношенным платьем, так как мешок этот как раз подходящей величины. Но из сна ничего не выходит,- меня одолевают мысли, мечты, обрывки стихотворений и сентиментальность. Так как от мешка пахнет человеком, то я отбрасываю его в сторону и кладу голову на руку. От руки пахнет деревом и даже не деревом…

Но адрес… адрес у меня? Отлично. Я зажигаю спичку и снова читаю адрес, чтобы запомнить его на утро. Несколько слов, написанных карандашом, и больше ничего; но, пожалуй, в буквах было нечто мягкое, нечто женственное, ах, право, не знаю. Не все ли равно?!

Я приноравливаю свой путь так, чтобы быть в местечке с наступлением дня, когда люди уже встали, когда почтовая контора открыта. Я раздобываю себе большой кусок бумаги, бечевку и сургуч; заворачиваю пакет, запечатываю его и пишу на нем адрес. Пожалуйста!

Ах, да… я забыл вложить в пакет клочок бумажки с адресом, какая досада! Но вообще я исполнил все, как следует. Я иду дальше и вдруг чувствую себя таким покинутым, я чувствую какую-то пустоту; это, конечно, от того, что мешок, который я тащил, был порядочно-таки тяжелый, а теперь я отделался от него. «Последняя отрада!» думаю я. Без всякой связи с чем бы то ни было я иду и думаю: «Последняя страна, последний остров, последняя отрада…»

ГЛАВА XXXI

Что же дальше?

Я знал, что у меня ничего не будет впереди. Передо мной стояла зима, мое лето осталось позади,- ни цели, ни стремлений, ни честолюбия. Так как для меня было совершенно безразлично, где ни жить, то я и вспомнил один знакомый мне город и решил отправиться туда,- почему бы и нет? Не может же человек всю свою жизнь сидеть на берегу моря и, если он решается уехать оттуда, то этому вовсе не следует придавать особого значения. Он прекращает свой уединенный образ жизни - это и до него многие делали,- он хочет из пустого любопытства увидать множество кораблей, лошадей и небольшие садики в каком-нибудь определенном городе. А, приехав туда, он от безделья начинает припоминать, нет ли у него хоть одной знакомой души в этом городе, в этом громадном городе. Случается так, что в это время как раз ярко светит луна, и его забавляет, что он ходит по определенному адресу каждый вечер, и стоит у одних и тех же ворот, словно это очень важное дело. Ведь его нигде в другом месте не ждут, так что времени у него достаточно. И вот в один прекрасный вечер кто-то застает его у этих ворот под фонарем. Это женщина; она вдруг останавливается, потом делает шага два по направлению к нему, вытягивая вперед шею и всматриваясь в него.

- Это не..? Ах, извините, мне показалось…

- Да, да. Добрый вечер, фрекен Торсен.

- Ах, это вы! Добрый вечер! Так мне и показалось… Добрый вечер… Благодарю вас, хорошо. Благодарю вас за мешок; сейчас же поняла… я отлично поняла…

- Вы здесь живете? Какая приятная встреча!

- Да, я живу здесь, вот видите, те окна. Пожалуй, мне неудобно попросить вас ко мне? Ах нет, лучше не надо…

- Но тут на пристани есть несколько скамеек. Если вы только не боитесь замерзнуть…- предложил я.

- Нет, я не замерзну. Благодарю вас, с удовольствием…

Мы пошли к скамьям, и шли мы, будто отец с дочерью. Ничего особенного между нами не произошло, и мы просидели спокойно весь вечер. И последующие вечера мы просидели так же спокойно, и провели много таких дружеских вечеров в течение целого холодного осеннего месяца.

Сперва она рассказала мне главу своего возвращения домой, рассказала больше полунамеками, кое-что подробно, иногда во время рассказа она низко склоняла голову, а время от времени, когда я спрашивал, давала короткие ответы или только кивала головой. Я записываю это все по памяти, записываю то, что имело для нее значение, что получило значение для многих.

Впрочем… через сто лет все будет забыто. И зачем мы боремся? Через сто лет об этом будут читать в мемуарах и письмах и будут думать:- Как она билась, как она хлопотала, хе-хе-хе! О других ничего не будет написано, и никто не будет о них читать, для них жизнь окончилась в могиле. Все представляют собою одно и то же…

Сколько горя она перенесла, о, сколько горя! В ту минуту, когда у нее не хватило денег заплатить за свое содержание в гостинице, ей показалось, что она представляет собою средоточие всего мира, все смотрят на нее, и в голове у нее шумело от чувства беспомощности. Вдруг она услыхала, как на дворе кто-то спросил: «Напоили ли сегодня Серку?» Это была забота того человека. Итак, она вовсе не средоточие всего мира.

И вот она отправилась вместе с товарищем в путь. Средоточие мира? Ничего подобного. Изо дня в день шли они через горы, изо дня в день по долине, ели, когда представлялся этому удобный случай, пили воду из ключей. Встречаясь с ехавшими в экипажах, они здоровались с ними или не здоровались, никто не был ни более, ни менее средоточием, нежели они сами. Товарища не покидала его глупая беззаботность, и он весело насвистывал.

На одном постоялом дворе они пообедали.

- Заплати за меня пока,- сказал он.

Она стояла в нерешительности и заметила, наконец, коротко, что не может вечно платить за него.

- Я вовсе и не хочу этого, совсем не хочу,- сказал он.- Но пока… Может быть, там дальше нам удастся взять в долг.

- Я во всяком случае в долг не беру.

- Ингеборг!- воскликнул он и в шутку задрожал.

- Что такое?

- Ничего. Кажется, я имею право называть мою жену просто Ингеборг.

- Я вовсе не твоя жена,- ответила она, вставая с места.

- Тпрр! Но ведь эту ночь мы сошли за мужа и жену. Так мы записаны в книге на постоялом дворе.

На это она промолчала. Да, конечно, на эту ночь они сошли за мужа и жену, так пришлось устроиться, чтобы взять только одну комнату и сэкономить. Но с ее стороны было очень глупо согласиться на это.

- Ну хорошо, в таком случае, фрекен Торсен!- сказал он плаксивым голосом.

Чтобы покончить с этой игрой, она заплатила за обоих и взяла свой мешок.

Они пошли дальше. На следующем постоялом дворе она заплатила за обоих, не вдаваясь в рассуждения, за ужин, за ночлег и за завтрак. Это уже вошло в привычку. Потом они пошли дальше. Они дошли до конца долины и очутились на берегу моря. Тут она опять восстала:

- Нет, теперь уходи, убирайся, куда хочешь, я не хочу больше быть с тобой в одной комнате!

Его старые доводы не подействовали больше. Когда он повторил, что они таким образом сберегут деньги, она ответила, что для нее лично нужна только одна комната и за это она заплатит сама. Он опять попробовал обратить все это в шутку и захныкал:

- Ингеборг!- и ушел от нее. Он был совершенно беспомощен, и даже спина его как-то согнулась.

Она поужинала одна.