Мы гребем среди белой пены, среди целых кустов колышащихся перьев.

- Это прямо свинство, до чего быстро взволновалось море,- говорит Эйлерт, налегая на весла.

Тут мне становится очень нехорошо, и Эйлерт советует мне убрать весла и говорит, что будет грести один. Но в ту самую минуту, когда я хуже всего чувствую себя, мне вдруг приходит в голову, что меня могут увидать с берега, и я не убираю весел; ведь жена Эйлерта могла бы увидать меня и поднять меня насмех.

О, что может быть отвратительнее морской болезни? Я не сопротивляюсь больше, я перегибаюсь через борт и веду себя, как свинья! После этого мне становится немного легче, но потом опять начинается та же история, и получается настоящее удовольствие. Мне кажется, будто я должен родить, не настоящим путем, конечно, а через горло, но во всяком случае родить. Что-то должно выйти, но останавливается, как бы зацепившись за какой-то крючок, что-то начинает двигаться и останавливаться, двигается и останавливается. Этот крюк из железа,- из железа, сказал я? из стали! Никогда раньше его у меня не было, и я, конечно, не родился с этим крюком. Он как бы останавливает весь свой механизм. Я вздыхаю, как можно глубже, и при этом даже рычу, но я не могу извергнуть из себя этот стальной крюк. Выхода нет. Весь рот наполняется желчью. Слава Богу, скоро моя грудь разорвется. О…

Наконец, мы укрываемся за островами, и я спасен.

Я вдруг чувствую себя совсем хорошо, я начинаю шутить и даже передразниваю себя самого, чтобы ввести в заблуждение тех, кто мог видеть меня с берега; я уверяю Эйлерта, что это случилось со мной в первый раз, чтобы дать ему понять, что об этом не стоит много болтать. Он и представить себе не может, в какую непогоду я бывал в открытом море, не чувствуя ни малейшего недомогания; однажды я пробыл двадцать четыре дня в океане, все лежали врастяжку, капитан лежал, весь скрючившись, словно дама. А я?

- Да, я и сам мучаюсь от морской болезни,- говорит Эйлерт.

Вечером я сидел один в столовой и ужинал. Так как не было свежей рыбы, то пансионеры из города отказались спуститься к столу. Они потребовали к себе наверх немного хлеба, масла и молока,- объяснила жена Эйлерта.

ГЛАВА XXVIII

Рано утром они уехали.

Да, в четыре часа утра, едва начало светать, я прекрасно слышал, когда они уходили, я спал близко от лестницы. Вот он начал спускаться своими толстыми ногами и он тяжело ступал, а она шикнула на него, слышно было, что она раздражена.

Эйлерт только что встал, и они некоторое время стояли и разговаривали с ним относительно того, что им надо сейчас же, сию минуту переправиться на ту сторону, потому что они изменили свой план и им необходимо уехать! И они пошли на берег к лодке, я видел их, они зябли и с раздражением говорили друг с другом. Ночью был мороз, лужи были покрыты льдом, и земля обледенела, так что им было трудно идти. Бедные, они не поели, даже не выпили кофе, а утро было холодное, дул ветер, и море волновалось. Вон они идут к берегу с мешками на спинах, у нее на голове красная шляпа.

Ну, меня это не касается, и я снова улегся, решив проспать до полудня или около того. Ведь мне не было никакого дела ни до кого решительно, кроме меня самого. Так как с постели я не мог видеть лодки, то я встал снова и так, забавы ради, стал смотреть в окно, далеко ли лодка отъехала от берега. Не особенно-то далеко, хотя гребли оба мужчины. Потом я лег и через некоторое время опять посмотрел в окно,- о, да, дело идет на лад, они подвигаются вперед. Я остался у окна, было так интересно следить за лодкой, она становилась все меньше и меньше, я открыл окно и вооружился биноклем. Так как еще не совсем рассвело, то я даже при помощи бинокля не мог почти ничего различить, но красную шляпу я видел ясно. Наконец, лодка исчезла за островами.

Я оделся и сошел вниз. Все дети еще спали, но хозяйка, Регина, была уже на ногах. До чего спокойно и просто относится же всему эта добрая Регина!

- Ты знаешь, куда девался твой муж?- спрашиваю я ее.

- Да, как вам это нравится?- отвечала она.- Я увидала их только, когда они уходили - шли к берегу. Интересно, куда они отправились, уж не на рыбную ли ловлю?

- Очень может быть,- ответил я ей. Но про себя я подумал:- Ну нет, они уехали совсем, потому что у них были с собой мешки.

- Странные люди,- продолжает Регина,- ничего не поели и кофе даже не пили, ничего! А барыня и вчера вечером ничего не хотела есть!

Я только покачал головой и вышел. Регина крикнула мне вслед, что кофе сейчас будет готов, так что, если мне захочется выпить чашечку, то…

Разумеется, мне не оставалось ничего больше, как только покачать головой и уйти, раз мне порют всякую чушь. И сознавать свою правоту и безупречность.

И совершенно не понимать людей, которые ведут себя так странно. Но я, нижеподписавшийся, должен был бы во всяком случае отправиться вчера же к Олаусу вместо того, чтобы заниматься для увеселения рыбной ловлей. Тогда я несколько иначе сознавал бы свою правоту. Чего мне, в сущности, здесь понадобилось? Очень может быть, что она почувствовала себя не совсем-то в своей тарелке, та, которую называют здесь барыней, а потому она и не спустилась к ужину вечером, и не захотела больше оставаться здесь. Вот она и убралась отсюда вместе со своим другом и с мешком.

Да, да, пожалуй, убраться вовсе уж не так трудно, когда почти не с чем убираться и когда есть от чего убраться.

К полудню Эйлерт возвратился домой. Он был один, но он притащил с пристани один из мешков своих жильцов. Тот мешок, который побольше. Эйлерт был злой и возбужденный: пусть только попробуют, да, да, пусть попробуют!

Дело шло, конечно, о счете.

В этом отношении ей, вероятно, придется еще много испытать,- подумал я,- но вскоре она привыкнет и будет относиться к этому должным образом. Это еще не самое худшее.

Но во всяком случае это я побеспокоил их и спугнул отсюда, а ведь весьма возможно, что они, действительно, сидели здесь и поджидали денег,- кто же мог это знать!

Я сейчас же спросил Эйлерта, как велик счет. Ну, и кончено, пожалуйста, ни слова больше! И сию же минуту отправляйся назад в местечко с вещами!

Но оказалось, что все равно ни к чему не привело бы, так как господа сейчас же сели на пароход, который как раз собирался отходить.

Тут уж ничего нельзя было поделать.

- Но вот их адрес,- говорит Эйлерт.- Мы можем отослать вещи в будущий четверг, когда пароход снова пойдет на юг.

Я взял адрес и выразил Эйлерту свое неблаговоление. Зачем он взял именно этот мешок, почему не другой?

Он ответил мне, что барин, действительно, предлагал ему другой мешок, но он, Эйлерт, сейчас же увидал, что в том мешке было не бог весть что. А те деньги, которые он получил от барыни, были платой только за одного из них. А потому вполне справедливо, что он взял тот мешок, который был побольше. Вообще Эйлерт, как он сам уверял, поступил в высшей степени великодушно, никто не мог отрицать этого. Ведь после того, как барыня шикнула на него и отдала ему большой мешок и написала также свой адрес, он сейчас же умолк и не сказал больше ни слова. Но как бы то ни было, пусть с ним не шутят, пусть только попробуют!

И Эйлерт во всю длину вытянул свою руку и потряс в воздухе кулаком.

Однако, после того, как он поел и напился кофе, а потом отдохнул немного, он успокоился и стал таким же общительным, как накануне.

Он сообщил мне, что с тех пор, как летом началось автомобильное движение, он все думает и раздумывает, как ему быть, не взять ли ему трех работников и не приняться ли за постройку дома, который будет еще больше, чем дом Олауса. Что я думаю насчет этого?

О Боже, да ведь и он также страдает современной болезнью, он заражен современным норвежским недугом!

Да, а мешок с вещами так и стоял в комнате уехавших господ. Ну да, это были ее вещи, я узнал те блузки, которые она носила летом, ее юбки и башмаки. Я почти не рассматривал их, я только вынул их из мешка, тщательно сложил и снова уложил в мешок. Я подозревал, что Эйлерт успел уже порыться в этих вещах. Только поэтому, а не почему-нибудь другому, я и раскрыл мешок.