— Двадцать седьмой «А»? — задумчиво переспросил шотландец, картавя, хотя ни в одном из произнесенных им словах не было буквы «р».

— Да, двадцать седьмой «А». Мне нужен некий мистер Гарольд Парк.

— А вы кто будете?

Паско вздохнул и достал свое удостоверение.

— Полиция, а? Сразу бы сказали. У меня здесь такие странные люди бывают.

— Вроде монахов?

— Ох, вы про этих гномов-домовых? Да, мы часто имеем дело с религиозными общинами. Они говорят, так в Библии записано, а я думаю, что им от этого меньше хочется — хоть как-то помогает в их-то положении. Знаете, «лучше кусок сухого хлеба, и с ним мир, нежели дом, полный заколотого скота, с раздором». Послание Павла абердонянам.

Его слова пролили совершенно новый свет на бобовый евангелизм Элли. Но Паско отринул от себя этот свет и сказал:

— Так что насчет мистера Парка? Вы можете мне помочь?

— А то! Двадцать семь «А» — это квартира над магазином. Вы можете подняться по боковой лестнице. Но его там сейчас нет. Он, знаете ли, путешественник у нас. Его по неделе не видно и не слышно.

— А чем он занимается?

— Какие-то ветеринарные препараты продает, что ли. Пилюльки для пуделей, что-то в этом роде. Ему передать что-нибудь?

— Вы скажите ему, чтобы он связался со мной, когда вернется. Вот моя визитная карточка. Но я, вероятно, в любом случае еще раз загляну.

— И правильно сделаете, — сказал Гован, провожая его до дверей, — некоторые не очень-то жаждут помогать полиции, понимаете. А я, мне нравится, чтобы у меня с полицией все гладко было. Кто знает, когда мы можем друг другу понадобиться, а? О, надеюсь, вы недалеко отсюда поставили машину? Похоже, дождь собирается. Или еще чего похуже!

На улице и вправду было холодно и неуютно, а на востоке, за едва различимым шпилем собора, нависли тяжелые тучи, грозя обрушить на город снег, которым до сей поры обделила его необыкновенно теплая зима.

Паско поднял воротник и сказал:

— Я припарковался почти у соборной площади — ближе негде было. Улица такая узкая.

— Ох, вам надо было бы подъехать к магазину со стороны заднего двора. Вы разве не знаете, где у нас машины сгружают товар?

Конечно, он знал. Он слишком долго работал полицейским, чтобы не знать все ходы и выходы в городе. Просто вовремя не подумал. Точнее, мыслил в это время не как полицейский, а как обыкновенный гражданин. Может, ему не только ногу надо было в порядок привести?

Он торопливо шел по тротуару, втянув голову в плечи в ожидании надвигающейся непогоды, и снова был просто гражданином Паско, а никаким не детективом Паско. Потому-то до самого последнего момента, пока на него не было совершено нападение, и не подозревал, что его преследуют.

Паско почувствовал, как сзади кто-то крепко схватил его за руку. Инстинкт самосохранения наконец пробудился в нем, и Паско попытался обернуться, но было поздно. Чья-то рука обхватила его сзади за шею, и он невольно запрокинул голову. Главная атака пришлась на его лицо: он почувствовал влажное тепло на губах и, прежде чем успел осознать, что это было, уже начал ощущать, как это приятно. Но в то же мгновение атака была прервана, и Чанг сказала:

— Это тебе за то, что ты вел себя как хороший мальчик, Пит, милый.

— А что я получил бы, если бы вел себя как плохой мальчик? — тяжело дыша, спросил Паско.

— Это нам надо будет обсудить с Элли, — рассмеялась Чанг. — Только не на улице. Здесь мы можем напугать здешних аборигенов.

Несколько аборигенов уже смотрели на них с нескрываемым интересом. Паско не винил их за это. Не так уж часто можно увидеть, как на улице города в Среднем Йоркшире средь бела дня насилуют беззащитного полицейского.

— Хорошо. Так что я сделал, чтобы это заслужить? — спросил он.

— Он наш, Пит! Он сказал, что согласен! Аллилуйя! Я нашла моего Бога!

— Он что, правда сказал, что согласен? — не поверил своим ушам Паско.

— Мне пришлось над ним немножко потрудиться, — ухмыльнулась Чанг. — Но я все же его заарканила! И просто хотела сказать тебе спасибо, Пит. Без тебя я бы к нему и подступиться не могла!

— О нет, — горячо запротестовал Паско. — Ко мне это не имеет никакого отношения!

— Ну не скромничай, миленький.

Восхищение, которое Паско испытывал к Чанг, несколько померкло. Режиссеру такого высокого класса, как она, следовало бы без труда отличать скромность от панического ужаса.

— Пройдись со мной чуть-чуть, — проговорила Чанг и схватила его за руку, лишив какой-либо возможности отказаться. — Я иду в собор, чтобы поведать новость канонику. Кажется, он весьма неблагоразумно вообразил себе, что на роль Бога пригласят его, а нам ведь не надо, чтобы он потом дулся, правда?

Через несколько шагов ее привычка жестикулировать в разговоре избавила его от ее руки, но он и не попытался бежать. От нее исходила такая неиссякаемая жизненная энергия, что надо было быть совсем уж занудливым болваном, чтобы хотеть избежать этого лучезарного тепла.

Она рассказывала ему о своих планах, связанных с мистериями, и, когда через некоторое время Паско удалось оградить себя от ее заразительного энтузиазма, он сказал:

— Чанг, чего я действительно никак не могу понять, так это почему ты так заинтересовалась этими пьесами. По-моему, они воплощают в себе все те «измы», от которых ты всегда воротила нос. Я знаю, ты можешь так поставить Шекспира, что со сцены будут звучать его словами твои идеи, но эти пьесы… В них ничего своего не вложишь.

— Она толкнула его в бок. Наверное, подразумевалось, что это был легкий дружеский тычок, но Паско в этот момент показалось, будто его ребра вогнулись внутрь грудной клетки, и теперь он мог запросто влезть в пиджак сорок шестого размера вместо пятьдесят второго.

— Так вот как ты обо мне думаешь, да? Я, по-твоему, читаю нравоучения? Что ж, может быть, но это не главное для меня, Пит. Главное — сама пьеса, а чему она учит — это уж потом. Все начиналось с самого действа, это оно — истоки, корни современного европейского театра…

— А я думал, греки… — перебил ее Паско с глупым видом.

— Это тоже, но их театр умер и возродиться ему пришлось уже в нашем обществе, с нашей психологией, в наших климатических условиях, с нашими богами, и мы можем возродить традиции гораздо более ранние, чем известная нам греческая классическая драма.

— Ты говоришь так, будто ты… родилась в Европе, — осторожно заметил Паско.

— Цто вы говорите, господина? — поддразнила его Чанг. — Не позволяй раскосым глазам обмануть тебя, мой мальчик. Мой папочка привез мою мамочку из Малайи к себе в Англию. И особа, которую ты перед собой видишь, выросла, ты не поверишь, в Бирмингеме!

Она радостно рассмеялась сему невероятному обстоятельству. Почему в это трудно было поверить, Паско не знал, но тоже невольно рассмеялся.

Они прошли мимо места, где он оставил машину, и уже подходили к соборной площади, когда Паско неожиданно остановился и сказал:

— Дальше я не пойду. Ты можешь отвергнуть своего каноника и без моей моральной поддержки.

— Ага, если мне понадобится помощь полиции, я свистну в мой свисток, — сказала Чанг, — но не уходи. Зайди со мной в собор, я хочу тебе кое-что показать.

И снова какая-то сила повлекла его вперед. На этот раз с холодного зимнего воздуха он попал в еще более холодную, неподвластную смене времен года атмосферу огромной церкви. Она была пуста, лишь две фигуры, как надеялся Паско — человеческие, скользили по боковому приделу. Агностицизм Паско не был зашитой от принижающей мыслящее существо власти этих гулких сводов, но пламя, горящее в Чанг, оказалось достаточно ярким, чтобы соперничать на равных со всем, что в них притаилось. Она подвела его к хорам и заставила нагнуться, чтобы посмотреть на резьбу под ними. Это были Деревянные фигурки, расположенные по одной или объединенные в маленькие группы, строго по роду занятий, будь то ремесло или вид искусства. Были здесь и кожевенники, и лудильщики, и пастухи, и охотники. Были люди, играющие на свирелях и маленьких барабанах, на шомах [23] и цистрах [24]; были там и танцоры, и игроки в кости, и акробаты, и мимы.