Ну и денек, ну и ночка! Дойдя до этого места, я невольно прерываю свой рассказ: меня охватывает усталость, дыхание спирает в груди, воспоминания притупляются, как притупились у меня в тот страшный день все мысли и чувства. Была минута, когда я, да и мои товарищи, на долю которых выпало счастье или несчастье остаться в живых, окончательно лишились сил; я полз по мостовой, наталкиваясь на непогребенных или кем-то наскоро засыпанных мертвецов. Находясь на грани безумия, я не представлял себе отчетливо места, куда попал; чувства мои ослабели, и лишь хаотически смутные восприятия и неслыханные страдания позволяли мне заключить, что я еще живу. Я не сознавал, день сейчас или ночь, потому что поле боя временами окутывал зловещий мрак или озаряли языки пламени, похожего на то, которое, по нашим представлениям, горит в аду, и заливавшего город багровым светом.

Я знаю только, что я полз, натыкаясь на окоченевшие тела и на те, в которых еще теплилась жизнь; я полз все дальше и дальше, надеясь найти кусок хлеба и глоток воды. Как я ослаб! Как мучил меня голод! Как хотелось пить! Я видел, как мимо меня легко пробегали люди, слышал, как они кричат: я смотрел на их беспокойные тени, плясавшие, словно призраки, на стенах домов; но я не понимал, куда и откуда они бегут. Я был не единственным, кого многочасовой бой начисто лишил физических и духовных сил. Немало других солдат, не обладавших железной выносливостью арагонцев, тащились, как и я, вымаливая друг у друга глоток воды. Более удачливые как-то умудрялись обшаривать трупы и находить куски черствого хлеба и испачканного землей вареного мяса, которые они с жадностью поглощали.

Несколько оправившись, мы тоже приняли участие в поисках, и мне перепало на этом пиршестве немного хлеба. Не знаю, был ли ранен я сам, но у многих, кто говорил со мною о своем страшном голоде и нестерпимой жажде, были видны следы ужасных ударов, ожоги и пулевые раны. Наконец мы встретили нескольких женщин, напоивших нас теплой мутной водой из глиняной кружки, которую мы вырывали друг у друга. Потом в руках какого-то мертвеца мы заметили узелок, где оказались две вяленые сардины и несколько лепешек, поджаренных на оливковом масле. Воодушевленные этими находками, мы продолжали мародерство, и, в конце концов, скудная пища, а еще больше выпитая нами грязная вода в известной мере возвратили нам силы.

Я ощутил некоторый прилив бодрости и опять смог двигаться, хотя и с трудом. Заметив, что вся моя одежда в крови, и ощутив жгучую боль в правой руке, я счел, что меня тяжело ранило, однако эта боль была вызвана незначительной контузией, а пятна на одежде появились, когда я переползал через грязь и лужи крови.

Ко мне вернулась ясность мысли, я снова стал различать свет и темноту и отчетливо расслышал крики, торопливые шаги, далекий и близкий грохот орудий, по-прежнему дливших свой страшный диалог. Выстрелы, раздававшиеся то тут, то там, казались вопросами и ответами в этом смертоносном споре.

Пожары не прекращались. Над городом висела густая пелена пыли и дыма и, озаренная отблесками пламени, придавала всему вокруг зловещие очертания, которые могут пригрезиться лишь в кошмарном сне. Разрушенные дома с пробоинами, зиявшими на фоне неба и похожими на глазницы какого-то исчадия ада, угловатые выступы дымящихся развалин, горящие балки — даже это было зрелищем менее жутким, чем то, какое являли собой фигуры людей, неутомимо перебегавших с места на место или метавшихся впереди, почти в самом пламени. То были жители Сарагосы, которые еще сражались с французами, яростно отстаивая каждую пядь этого ада.

Я находился на улице Пуэрта Кемада, и все, что я сейчас описал, было видно с двух противоположных сторон — от семинарии и от начала улицы Павостре. Я сделал несколько шагов и в изнеможении снова упал. Какой-то монах, заметив, что я весь в крови, подошел ко мне и стал говорить о загробной жизни и вечном блаженстве, которое уготовано тем, кто пал за отечество. Я объяснил ему, что не ранен, а лишь сломлен голодом, усталостью и жаждой и что, по-моему, у меня появились первые признака болезни. Тогда добрый монах, в котором я уже признал отца Матео дель Бусто, сел рядом со мною и, глубоко вздохнув, сказал:

— Я сам еле держусь на ногах и, по-моему, вот-вот умру.

— Вы ранены, ваше преподобие? — спросил я, видя, что правая рука его перевязана платком.

— Да, сын мой, пуля раздробила мне руку и плечо. Боль страшная, но нужно терпеть: Христос страдал за нас еще больше. С рассвета я без передышки перевязываю раненых и напутствую умирающих. За шестнадцать часов я ни на минуту не присел, ничего не ел и не пил. Одна женщина перевязала мне платком правую руку, и я продолжал свое дело. Похоже, жить мне уже недолго… Боже мой, сколько убитых! А сколько раненых, которых никто не подбирает! Ты видел траншею в конце улицы Клавос? Там лежит бездыханным несчастный Коридон. Его погубила собственная отвага. Мы пришли туда помочь раненым и увидели у амбаров Сан Агустина отряд французов, перебегавших из одного дома в другой. Кровь у Коридона была горячая, она толкала его на самые героические поступки, вот он с руганью и кинулся на врагов, а они проткнули его штыком и сбросили тело в ров… Ах, Арасели! Сколько жертв за один только день. Однако вам повезло, коли вы целы и невредимы! Впрочем, вы можете погибнуть от эпидемии, а это не многим лучше. Сегодня я отпустил грехи шестидесяти умирающим от болезни. И вам отпущу, друг мой, ибо знаю, что за вами нет никаких проступков, даже малых, и что в эти дни вы вели себя мужественно… Как вы себя чувствуете? Вам хуже? В самом деле, вы желтей трупов, что вокруг нас. Но умереть от эпидемии во время ужасной осады — тоже значит умереть за отчизну. Мужайтесь, юноша! Рай распахнет перед вами свои врата, пресвятая дева Пилар укроет вас своим звездным плащом. Жизнь — ничто. Гораздо лучше принять достойную смерть и за один день страданий обрести вечное блаженство! Именем господним отпускаю вам грехи ваши.

Прошептав подобающую случаю молитву, он благословил меня, произнес: «Ego te absolvo!»[28] — и во весь рост вытянулся на земле. Вид у него был весьма плачевный, и, как ни плохо я себя чувствовал, я понял, что доброму монаху сейчас хуже, чем мне. Это был не первый случай, когда духовник погибал раньше умирающего, а врач раньше больного. Я окликнул падре Матео, и так как он ответил мне лишь жалобным стоном, я отошел, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Мне попалось навстречу несколько мужчин и женщин, и я сказал им:

— Там падре Матео дель Бусто, он не может двигаться.

Но они не обратили внимания на мои слова и пошли дальше. Многие раненые одновременно звали меня на помощь, но я тоже не обращал на них внимания. Около Косо я встретил мальчика лет восьми или десяти; он шел одни и безутешно плакал. Я остановил ребенка, спросил, где его родители, и он указал мне на ров поблизости, где лежало множество убитых и раненых.

Позднее я встречал этого мальчика в разных местах города, он всегда был один, всегда плакал, и никто о нем не заботился.

Повсюду слышались одни и те же вопросы: «Ты не видел моего брата? Ты не видел моего сына? Ты не видел моего отца?» Но ни брат, ни сын, ни отец не появлялись. Никто уже не переносил больных в церкви: все или почти все храмы были забиты до отказа. Подвалы и нижние этажи, прежде считавшиеся надежными убежищами, превратились теперь в рассадники смертоносной заразы. Пришел час, когда самым удобным местом для раненых стала мостовая.

Я отправился к центру Косо — мне сказали, будто там раздают пишу, но ничего подобного там не происходило. Я снова двинулся к Тенериас, и, наконец, напротив Альмуди мне дали немного горячей пищи. Я сразу же почувствовал себя лучше, и те явления, которые я принимал за признаки болезни, постепенно вовсе исчезли, так как все мои недуги оказались из тех, что легко излечиваются хлебом и вином. Затем я вспомнил о падре Матео дель Бусто и поспешил к нему на помощь вместе с присоединившимися ко мне сарагосцами. Несчастный старик лежал на прежнем месте, и когда, подойдя к нему, мы спросили, как он себя чувствует, падре ответил: