Утром они вознамерились повторить приступ, будучи уверены, что ни одна живая душа не решится защищать этот постепенно разваливавшийся остов из камня и кирпичей. Они устремились вперед через ворота монастырской приемной, но за всю первую половину дня им не удалось захватить ни пяди земли во внутренней галерее.

К концу дня рухнула кровля восточной части монастыря. Сильно пострадавший третий этаж, не выстояв под такой тяжестью, упал на еще более непрочный второй; тот осел на первый, а он, не выдержав всей массы здания, обвалился на галерею и похоронил под собой сотни людей. Казалось вполне естественным, что такая катастрофа устрашит уцелевших защитников, но этого не произошло. Французы овладели лишь частью галереи, не больше; чтобы захватить остальное, им нужно было сперва проложить себе дорогу среди обломков. Пока они занимались этим, оставшиеся в живых волонтеры из Уэски укрепились на лестнице здания и пробили бойницы в полу верхней галереи, чтобы через них метать вниз гранаты.

Тем временем новому отряду французов удается прорваться через церковь на крышу монастыря. Враги занимают чердак с деревянными перекрытиями, спускаются в верхнюю галерею и атакуют несгибаемых волонтеров. Их яростный напор подбадривает соотечественников, находящихся внизу, те удваивают усилия и ценой многочисленных жертв достигают лестницы. Волонтеры оказываются между двух огней и, хотя у них еще есть возможность выбраться через один из двух проломов верхней галереи и отступить, почти все они клянутся умереть, но не сдаться. Они перебегают по коридорам в поисках удобных и надежных позиций, а тем временем французские стрелки охотятся за ними. Последний выстрел явился сигналом того, что пал последний волонтер. Лишь немногие выбрались из монастыря через пролом, проделанный в самых укромных и ближайших к городу помещениях; этим путем вышел и сам дон Педро Вильякампа, командир батальона волонтеров из Уэски. Очутившись на улице, он машинально огляделся вокруг, ища своих солдат.

Весь этот день мы находились в домах, прилегающих к улице Паломар, и обстреливали французов, которые накапливались для штурма Моникас. Они еще только перешли в атаку, как мы уже поняли, что держаться в монастыре невозможно; это признал сам дон Хосе де Монторья, находившийся с нами.

— Волонтеры из Уэски дрались неплохо, — сказал он. — Как видно, это стоящие ребята. Теперь мы пошлем их защищать дома по правой стороне улицы… только вроде бы никого из них не осталось. Оттуда выбрался один Вильякампа. А где же Мендьета, Пауль, Бенедикто, Олива? Ладно, ладно, я вижу, все остались там.

Так монастырь Моникас перешел в руки французов.

XXI

Дойдя до этого места повествования, я прошу читателя простить меня за то, что не стану больше приводить в своем рассказе точные даты. В этот ужасный период между двадцать седьмым января и серединой следующего месяца события так перепутываются, переплетаются между собою и смешиваются в моей голове, что я уже не в силах различить ни дней, ни ночей и порой не знаю, произошли памятные мне стычки при свете солнца или во мраке. Мне кажется, что все это случилось за один долгий день или за одну бесконечную ночь и что время не измерялось тогда обычными мерками. События, люди, чувства и ощущения соединяются в моей памяти в непрерывный калейдоскоп, в котором мелькают одни и те же группы людей, различающихся лишь тем, что в один момент они охвачены необычайным страхом, в другой — необъяснимой яростью, в третий — паникой.

Поэтому я не в состоянии точно определить дату того происшествия, о котором собираюсь рассказать; если не ошибаюсь, это случилось на следующий день после боя за монастырь Моникас и, по моим предположениям, в период с тридцатого января по второе февраля. Мы занимала один из домов на улице Павостре. В соседнем засели французы, которые пытались выйти по задворкам квартала к Пуэрта Кемада. Бой внутри домов — самая трудная вещь на свете; ни один вид военных операций — ни самые кровопролитные сражения на бранном поле, ни осада крепости, ни борьба на уличных баррикадах — не идет в сравнение с непрерывными стычками между гарнизоном какой-нибудь спальни и армией, занявшей позиции в зале, между солдатами, захватившими нижний этаж, и теми, кто расположился этажом выше.

Когда мы услышали в разных местах глухой стук кирок, нас обуял страх: мы не понимали, откуда нас собираются атаковать. Мы поднимались на чердаки, спускались в подвалы и, прикладывая ухо к стене, пытались по направлению ударов угадать намерения противника. Неожиданно мы заметили, что стена в той комнате, где мы находились, сильно задрожала; мы соорудили баррикаду из мебели и неподвижно застыли в дверях. Французы сперва проломили в стене дыру, а затем начали отбивать доски и штукатурку прикладами, явно намереваясь захватить помещение. Нас было двадцать человек, их — меньше, и они не ожидали, что встретят достойный отпор; поэтому они отступили, но вскоре вернулись с таким сильным подкреплением, что вынудили нас отойти и нанесли нам значительный урон; мы оставили у баррикады из мебели пятерых сотоварищей, из которых двое были уже мертвы. В узком коридорчике мы обнаружили лестницу, быстро поднялись по ней, сами не зная куда, и очутились на чердаке, представлявшем собой прекрасную оборонительную позицию. Лестница была узкая, и любой француз, который осмелился бы пройти по ней, был заранее обречен. Там мы продержались довольно долго, подбадривая друг друга воинственными криками и возгласами, но когда стена за нашей спиной начала сотрясаться от сильных ударов, мы тотчас сообразили, что, если французы пробьют в ней проход, мы непременно попадем под перекрестный огонь. Нас оставалось всего тринадцать, потому что на чердаке тяжело ранило еще двоих.

Дядюшка Гарсес, командовавший нами, гневно воскликнул:

— Черт побери, не даваться же в руки этим собакам. Тут есть слуховое окно. Выберемся через него на крышу. Пусть шестеро продолжают стрелять. Каждому кто сунется на лестницу, пулю в лоб. Остальные пусть расширяют оконный проем. Прочь страх и да здравствует пресвятая дева Пилар!

Все было сделано, как он приказал. Отступление прошло в полном порядке: пока часть нашего отряда сдерживала наседавшего неприятеля, остальные готовили путь для отхода. Искусный маневр был проведен с лихорадочной быстротой, причем за все это время французы не отвоевали у нас ни одной ступеньки; как только пролом оказался достаточно широк, чтобы через него могли одновременно пролезть три человека, мы тотчас же выбрались на крышу. Нас оставалось девять: трое так и не поднялись с пола, а четвертый был ранен у самого пролома и живым попал в руки врага.

Оказавшись на крыше, мы чуть не подскочили от радости. Далеко, за домами предместья, виднелись французские батареи. Мы оставили у пролома двух часовых, велев им стрелять в каждого, кто вздумает высунуться наружу, и на четвереньках проползли довольно большое расстояние, осматривая сверху местность. Но затем, не успев сделать и двадцати шагов, мы вдруг услышали громкой смех и голоса. Нам показалось, что это французы. В самом деле, из широкого слухового окна близлежащего дома на нас с хохотом глазели проклятые враги. Они не замедлили открыть огонь; укрываясь за трубами, за углами и выступами крыш, обычными для местных строений, мы отвечали им выстрелом на выстрел, а на их проклятия и брань — тысячью ругательств, на которые вдохновляла нас неисчерпаемая изобретательность дядюшки Гарсеса.

Наконец мы отступили и спрыгнули на крышу соседнего дома. Мы полагали, что в нем находятся наши, и потому безбоязненно пролезли через чердачное окно, надеясь затем спокойно спуститься на улицу, а там примкнуть к какому-нибудь отряду и продолжить рискованное путешествие по коридорам, лестницам, крышам и чердакам. Но не успели мы соскочить на пол, как услышали в комнатах над нами частую ружейную трескотню.

— Там дерутся, — объявил Гарсес. — Это наверняка те же французы, которые были в соседнем доме. Они перебрались сюда и, видимо, нарвались на наших. Черт побери! Сейчас же вниз! Все вниз!