XIV

Мы с Агустином Монторьей, равно как и весь наш батальон, стояли у городской мельницы до самого вечера, когда нас сменили волонтеры из Уэски, и мы получили отпуск на всю ночь. Не думайте, однако, что в эти часы отдыха мы сидели сложа руки. Когда заканчивалась военная служба, начиналась другая, не менее трудная, внутри города. Мы относили раненых и соборы Сео и Пилар, переселяли погорельцев, доставляли материалы, необходимые для изготовления патронов, которым занимались в Сан-Хуан-де-лос-Панетес господа священники, монахи и судейские.

Мы с Монторьей шли по улице Павостре. Я с удовольствием жевал краюху черствого хлеба. Мой друг хранил мрачное молчание и крошил свой хлеб собакам, попадавшимся нам на пути; как я ни напрягал свое воображение, чтобы хоть немного развеять печаль Агустина, он оставался равнодушен и отвечал весьма уныло на мою шутливую болтовню. Когда мы вышли на Косо, он заявил мне:

— На Новой башне уже бьет десять. Знаешь, Габриэль, сегодня ночью я хочу пойти к ней домой.

— Сегодня этого делать нельзя. Скрой под пеплом пламя своей любви — сейчас не до нее, потому что в воздухе носятся огненные птицы, которые зовутся бомбами и рвутся в домах, разом убивая половину их обитателей.

Действительно, обстрел, длившийся весь день, не прекратился даже ночью, хотя стал менее ожесточенным. Снаряды то и дело падали на город, умножая жертвы, которых и без того было много.

— Нет, я все-таки пойду, — ответил он. — Видела ли меня Марикилья в толпе, которая ломилась к ней в дом? Неужели она решила, что я такой же, как те, кто глумится над ее отцом?

— Не думаю. Эта девушка понимает, что такое настоящий человек. В этом ты еще убедишься, но только не сегодня — момент уж очень неподходящий. Видишь? Из того дома зовут на помощь, и какие-то несчастные женщины спешат туда. Смотри, одна из них падает — ее уже ноги не держат. Возможно, сеньорита донья Марикилья Кандьола тоже ухаживает за ранеными в Сан-Пабло или в Пилар.

— Не думаю.

— Или набивает патроны в мастерской.

— Тоже нет. Она сидит дома, и я отправлюсь туда. Ступай переносить раненых, молоть порох или еще куда-нибудь, Габриель, а я пойду к ней.

В эту минуту перед нами предстал Пирли в своей монашеской одежде, уже продырявленной во многих местах, и в кожаном с металлическими пластинами и султаном французском кивере, на котором было столько вмятин и царапин, что обладатель этого трофея больше смахивал на карнавального ряженого, чем на солдата.

— Вы на переноску раненых? — осведомился он. — Мы таскали их в Сан-Пабло, и у нас двое померло по дороге. Там нужен народ, чтобы выкопать ров и похоронить вчерашних убитых. Я-то уж вдоволь наработался и иду к Мануэле Санчо — сначала потанцую немного, а потом чуток вздремну. Пойдете со мной?

— Нет, мы к Сан-Пабло, — ответил я. — Надо же кому-то хоронить мертвых.

— Говорят, трупы отравляют воздух; потому в городе так много больных, которые отправляются на тот свет гораздо быстрее, чем раненые. По мне уж лучше «горячая пышка», чем эпидемия, да и «тещ»-то я боюсь меньше, чем жары и лихорадки, это уж точно. Значит, идете хоронить мертвецов?

— Да, — подтвердил Агустин. — Мы идем хоронить мертвых.

— В Сан-Пабло их, самое меньшее, сорок, и все лежат в часовне, — добавил Пирли. — Если дела и дальше так пойдут, то скоро мертвых станет больше, чем живых. Хотите поразвлечься? Тогда не ходите копать ров, а ступайте в патронную мастерскую — там полно девчонок… Там сейчас все городские красотки, и они то запоют что-нибудь, то спляшут — надо же им душу отвести.

— Они и без нас обойдутся. Мануэла Санчо тоже в мастерской?

— Нет, там только благородные сеньориты, те, которых вызвала Хунта безопасности. В больницах их тоже полно. Они сами напросились на эту работу. А если какая-нибудь из них увиливает от дела, то на нее все косятся, а значит, не сыскать ей жениха ни в этом году, ни в будущем.

Позади нас послышался гул торопливых шагов. Мы обернулись, увидели целую толпу и узнали в шуме голос дона Хосе де Монторья. Заметив нас, отец Агустина гневно крикнул:

— Что вы тут делаете, бездельники? Всюду людей не хватает, работать некому, а вы, трое здоровенных, сильных парней, стоите здесь и прохлаждаетесь! А ну-ка, марш отсюда, пошли за мной! Пошевеливайтесь, молодцы! Видите вон там, на холме Тренке, два столба с перекладиной, на которой болтаются шесть веревок с петлями? А эту виселицу, сооруженную сегодня днем для предателей? Ну так вот, она и для лодырей сгодится. Живо за дело, пока я вас кулаками не угостил!

Мы последовали за толпой мимо виселицы, с которой, торжественно раскачиваясь на ветру, свисали шесть петель в ожидании минуты, когда они затянутся на горле предателей или трусов.

Взяв сына за руку, Монторья энергичным жестом указал ему на ужасное сооружение и сказал:

— Вот что мы воздвигли сегодня днем. Полюбуйся, какой славный подарок приготовлен тем, кто не выполняет свой долг! А теперь — вперед! Я старик, и то не знаю усталости, а вы, молодежь, здоровые парни, совсем раскисли. Куда девались те несгибаемые люди, что сражались здесь во время первой осады? Сеньоры, мы, старики, показываем пример этим франтикам, которые, поголодав какую-нибудь неделю, начинают ныть и клянчить бульончика. Эх, неженки, угостил бы я вас бульончиком из пороха да кашкой из картечи! А ну, пошевеливайтесь! Кто за вас хоронить мертвых станет да патроны к городским стенам подносить?

— И ухаживать за больными, а их все больше из-за этой проклятой эпидемии, — вставил один из спутников Монторьи.

— Не знаю, что и думать об этой штуке, которую врачи называют эпидемией, а я называю страхом, сеньоры, обыкновенным страхом, — подхватил дон Хосе. — В самом деле, если человека пробрал озноб, слегка скрючило судорогой да в жар бросило, а он уже зеленеет и дух из него вон, так что это, как не страх? Нет, перевелись у нас крепкие люди, перевелись, сеньоры. Вот в первую осаду был народ так народ! А теперь побудет человек под огнем всего-навсего часов десять, это ведь сущий пустяк, — и готово — валится от усталости да твердит, что больше не может. А бывают и такие, что потеряют ногу или даже половинку ее и уже себя от страха не помнят, вопят во весь голос и молятся всем святым угодникам сразу, чтобы помогли им добраться до койки. Все это малодушие, одно лишь малодушие! Ведь сегодня с батареи Палафокса ушла куча солдат, и среди них было немало таких, у которых повреждена была только одна рука, а другая — здорова и невредима. И они еще просили бульончику!.. Нет, перевелись нынче храбрецы! А какие люди раньше были, черт, тысяча чертей в глотку!..

— Завтра французы наверняка атакуют Тенериас, — сказал кто-то. — Не представляю себе, где мы разместим раненых, если их будет много.

— Раненых! — воскликнул Монторья. — Да, раненые у нас не в почете. Мертвецы — не помеха: их свалишь в кучу, и все, а вот раненые… Нет у людей прежнего бесстрашия! Бьюсь об заклад, что теперь солдаты обороняют позицию лишь до тех пор, пока не увидят, что от них десятая часть осталась: раз на каждого пришлось по две дюжины французов, значит, свой пост и бросить можно. Экое слабодушие! Впрочем, на все божья воля! Пусть будут и раненые, и больные, мы никого не оставим своими заботами. Ну как? Много кур сегодня собрали?

— Штук двести, из них больше половины нам пожертвовали жители; за остальных заплачено по шесть с половиной реалов за штуку. Но кое-кто из горожан отказывается их давать.

— Хорошо. До чего обидно, что в эти дни такому человеку, как мне, приходится заниматься какими-то курами!.. Погодите-ка, вы сказали, что кое-кто не хочет сдавать их, так? Сеньор Генерал-капитан уполномочил меня налагать штраф на тех, кто не помогает защитникам города, и мы с вами без шума и насилия призовем к порядку равнодушных и предателей… Стойте, сеньоры! У Новой башни упала бомба. Видите? Слышите? Что за ужасный грохот! Бьюсь об заклад, не французские мортиры, а само провидение направило ее в логово этого бесчувственного и бездушного скряги, который с безразличием и даже с презрением взирает на горе своих сограждан. Но туда бежит народ. Похоже, что дом загорелся или обрушился. Куда вы, несчастные? Не бегите! Пусть дом горит, рушится, пусть его разносит в щепы. Это же дом дядюшки Кандьолы, того, кто даже песеты не даст, чтобы спасти род людской от нового потопа… Эй, Агустин, куда ты? Как! Туда же? Назад, и ступай за мною: мы нужны в другом месте.