— А с какой целью? — спросил я, несколько обескураженный; я все еще не понимал, зачем меня хотят превратить в соглядатая.

— Это тебя не касается, — ответила моя хозяйка. — Кроме того, и это самое важное, в театре ты должен не спускать глаз с Исидоро Майкеса, и каждым раз, как он попросит тебя отнести любовную записку твоей хозяйке, ты эту записку сперва отдашь мне — я ее прочитаю и тебе верну.

Тут я совсем смутился, мне показалось, что я неправильно понял, что в словах Амаранты есть какой-то иной, тайный смысл, и я попросил объяснить, зачем все это нужно.

— Ты слушай, что я тебе говорю, — отмахнулась она. — Лесбия все не порывает с Исидоро, хотя любит другого; мне известно, что по возвращении в Мадрид состоится их свидание в доме Ла Гонсалес. Так ты смотри получше, ничего не упусти, а если у тебя хватит смекалки и ловкости войти в доверие и стать их посыльным, чтобы я знала все об их любовных отношениях, ты окажешь мне огромную, неоценимую услугу и не пожалеешь об этом.

— Но… но… как я смогу? — пролепетал я, вконец растерявшись.

— А это очень просто, глупыш. Ты ходишь в театр каждый вечер. Постарайся же, чтобы герцогиня сочла тебя мальчиком расторопным и не болтливым: если понадобится, сам предложи свои услуги, внуши Исидоро, что по части секретных поручений ты — настоящее сокровище; тогда оба они охотно сделают тебя своим поверенным. А ты, как попадет тебе в руки любовная записка, сразу ее несешь мне — и дело с концом.

— О, сударыня, — воскликнул я, вне себя от изумления, — вы требуете от меня слишком многого!

— Вот это новость! Хороша же твоя преданность — я вас люблю, я вас обожаю! Или ты вдруг поглупел? Ведь то, что я тебе сейчас приказываю делать, это только начало. Остальное узнаешь потом. Если в таком пустячном деле ты мне не повинуешься, как же я смогу вывести тебя в люди, сделать уважаемым и влиятельным человеком?

Я еще не мог поверить, что Амаранта предназначает меня для исполнения столь низкой, гнусной роли, как это явствовало из ее слов; я попросил растолковать мне получше; она это сделала весьма охотно, а я, говоря по-простому, и пикнуть не посмел. Объяснения Амаранты низвергли меня с высот гордыни в пучину позора.

Но мог ли я противиться своей госпоже? Мне не оставалось ничего иного, как разыграть притворное послушание. Я сам дал себя запутать в сети, теперь надо было исхитриться уйти из них через какую-то прореху, но рвать их силой я не решался.

— И вы полагаете, — сказал я, стараясь привести в порядок свои мысли, — что, занимаясь такими делами, я сумею сохранить чувство собственного достоинства? А оно, говорят, необходимо для человека, который хочет занять почетное место в обществе.

— Ах, ты сам не знаешь, что говоришь, — возразила она, грациозно покачивая прелестной головкой. — Наоборот, то, что я предлагаю, будет для тебя лучшей школой, ты обучишься искусству преуспевать в жизни. Шпионство разовьет твой ум, и, глядишь, ты сможешь вступить в состязание с самыми ловкими интриганами. Неужели ты думал, что можно стать выдающимся человеком, не понаторев в интригах, в притворстве и в науке сердцеведения?

— Сударыня, — возразил я, какая ужасная школа!

— Я тоже заметила, что ты умеешь наблюдать исподтишка и прекрасно разбираешься во всем увиденном. Это качество и еще кое-что убедило меня, что ты способный малый. Ты ведь сам говорил, что ты честолюбив?

— Говорил, сударыня.

— Так знай: если хочешь преуспеть при дворе, иного пути нет, чем тот, который я тебе предлагаю. Предположим, что ты хорошо выполнишь мое поручение; тогда я беру тебя к себе, ты будешь моим пажом. Я почти постоянно живу во дворце; вот посмотришь, как легко тебе будет выдвинуться. Пажу повсюду есть доступ, пажу положено ухаживать за служанками камеристок и придворных дам, а это дает ему возможность выведывать всякие тайны. И если паж умеет наблюдать, если он к тому же умен и осторожен, да еще наружности привлекательной, он может стать при дворе большой силой!

Эти доводы меня совсем сбили с толку, я не знал, что ответить…

— Вспомни, сколько влиятельных людей начинали свою карьеру простыми пажами. Маркиз Кабальеро, нынешний министр юстиции, был когда-то пажом, были пажами и многне другие. Уж я позабочусь, чтобы ты получил дворянскую грамоту, а с нею ты при моем покровительстве сможешь поступить в королевскую лейб-гвардию. Новый поворот твоей карьеры! Паж может, спрятавшись за портьерой, подслушивать, о чем говорят в гостиной; паж может относить и приносить весьма важные письма; паж может узнать от какой-нибудь горничной государственные тайны, — но гвардеец может еще больше, потому что положение его выше. Если он обладает всеми теми достоинствами, которые были у пажа, могущество его трудно вообразить. Хочешь — любезничай с придворными дамами, а они все вертихвостки; хочешь — заводи при дворе сотни друзей; здесь что-нибудь услышишь, там перескажешь, да кстати приукрасишь, как тебе угодно, или черное представишь белым. У гвардейца есть одно преимущество, которого нет даже у королей, — те знают только жизнь во дворце, а потому почти всегда правят неразумно; тогда как гвардеец знает и двор и город, знает людей вне стен дворца и внутри них, — эта осведомленность помогает ему приобретать себе вес то здесь, то там, он может нажимать на тысячи тайных пружин. А у человека, умеющего пускать их в ход, здесь больше власти, чем у всех властителей страны; все эти чванные министры да советники и не заметят, как он распространит свое влияние на самые отдаленные уголки королевства.

— Ах, сударыня, — воскликнул я, — как это не похоже на то, о чем я мечтал.

— Тебе, наверно, кажется, что это дурно? Но таким мы застали мир, переделать его не в нашей власти, а потому пусть все идет, как прежде.

— О, как я был глуп! Признаюсь, пылкое воображение затуманило мой ум, породило нелепые, безумные мечты, — теперь я понимаю, что это можно объяснить молодостью и невежеством. Я думал, что мне, глупому, тщеславному юнцу из бедной семьи удастся, по примеру многих других особ, выдвинуться безо всяких заслуг. Все время слышишь, как повезло некоторым дуракам, вот я и сказал себе: «Значит, всяком у дураку должно повезти в жизни». Но я воображал, что успеха можно достичь прямыми, честными путями, и рассуждал так: «Кто мне запретит добиваться всего, чего добились другие? Но я буду не таким, как они: если когда-нибудь я получу власть, то употреблю ее на благо всем, буду награждать добродетельных, а злодеев карать, буду поступать, как велит мне бог и мое сердце». Никогда я не думал возвыситься иными способами, а если и допускал, что придется иногда нарушать законы, то, во всяком случае, не навлекая на себя бесчестье, — я например, согласился бы драться на дуэли, тайно любить даму, загнать десяток лошадей, чтобы привезти ей сюда цветов из Аранхуэса, убивать врагов короля и тому подобное.

— Ах, эти времена прошли, — сказала Амаранта, посмеиваясь над моей наивностью. — Чувства у тебя, конечно, возвышенные, но теперь они не к месту. Уверена твои сомнения рассеются, когда поживешь недели две у меня на службе и поймешь, что здесь, во дворце, не так уж плохо. К тому же это даст тебе возможность в дальнейшем сделать добро многим людям.

— Каким образом?

— Очень просто. Моя горничная, например, выхлопотала два места каноников, одну обычную бенефицию и должность в ведомстве по надзору за выморочным имуществом.

— Как так? — изумился я. — Служанки назначают каноников и чиновников?

— Да нет, глупыш, назначает их министр. Но разве может министр отказать, когда рекомендую я, и разве я могу отказать девушке, которая так славно меня причесывает?

— Один мой друг, очень достойный человек, уже четырнадцать лет добивается самой скромной должности, но до сих пор ничего не получил.

— Назови его имя, и я тебе докажу, что ты, помимо своей воли, уже становишься влиятельным человеком.

Я назвал имя дона Селестино дель Мильвар и сказал, о каком месте он хлопочет. Амаранта все это записала на листке бумаги, затем, указывая на лежащие перед ней письма, сказала: