Автобус аэрокомпании довез нас до конечной остановки в Вест-Лондоне, а оттуда мы добирались своим ходом до Юстонского вокзала, практически без гроша в кармане, между тем уже начинали сгущаться сумерки. Оттуда мы позвонили домой: Пол — отцу, а я — Мо. Они выслушали трагический рассказ о нашей депортации и поспешили прислать телеграфный перевод в почтовое бюро Юстона, чтобы мы могли купить билеты до Ливерпуля. Перевод пришел спустя довольно много времени, и мы истратили все оставшиеся деньги на чай и кофе в привокзальном буфете. В конце концов нам удалось успеть на последний ливерпульский поезд — тот, что идет со всеми остановками; на станцию Лайм Стрит[11] он прибыл около двух часов ночи, испустив последний вздох. Изнуренные и дрожащие от холода, едва способные говорить, Пол и я, оба взяли такси, рассчитывая, что родители за него заплатят, и отправились по домам.
Мо была поражена и даже шокирована, когда увидела меня в дверях дома № 8 по Хэйменс Грин.
— Это еще что за произведение искусства! — воскликнула она, разглядывая меня при свете лампочки, пока я стоял у входа, подавленный, в своей кожаной куртке, потертых джинсах и ковбойских сапогах. Перво-наперво я попросил ее заплатить за 6 километров проезда на такси. Потом, когда я рассказал ей всю нашу историю, она забеспокоилась.
— Это значит, что ты никогда больше не сможешь вернуться в Германию, — сказала она.
Перед смертью она часто вспоминала это приключение:
— Я боялась, что полиция так просто не оставит это дело и нагрянет в дом № 8, что мне совсем не улыбалось.
Она еще вспоминала, что я выглядел гораздо более худым, чем при отъезде: прямо «статуя отчаяния».
6. Возвращение в «Касбу» и снова отъезд
Удача повернулась к БИТЛЗ спиной. Декабрь месяц в Ливерпуле был суров, и не только из-за погоды. С тех пор как немецкие власти выставили нас с позором и скандалом, тянулся день за днем, а Пол и Джордж не подавали никаких признаков жизни.
Пол, кажется, стал учиться на водителя грузовика.
Что касается Леннона, то он еще некоторое время оставался в Германии и должен был присоединиться к нам через неделю; когда мы встретились, он, между прочим, поведал мне, что его замучила ностальгия. Точно также, как Пол и я, он приехал домой очень поздно и вынужден был будить свою тетю Мими, бросая камешки в окно ее комнаты.
Стью остался у Астрид. Он вернулся в Ливерпуль только в начале 1961 года, уже в разгаре января.
Казалось, что я гораздо больше других был озабочен тем, что предстояло БИТЛЗ в будущем. Очевидно, что наш завтрашний день оказался под вопросом; по меньшей мере нужно было попытаться вернуть снаряжение, которое нам пришлось оставить в «Топ Тене». Джон вернулся домой, шатаясь от усталости, но с гитарой за спиной, что же касается гитары Пола, то она осталась в Гамбурге, так же как и моя прекрасная установка: я спрашивал себя, увижу ли ее еще когда-нибудь. Мы с Мо взяли всю инициативу на себя и в отчаянье бесконечно звонили Петеру Экхорну. Он отнесся к нам с большим пониманием и пообещал отослать инструменты морем к нам на родину, как только будет возможность. Он был честным человеком. Несколько дней спустя он позвонил мне, чтобы сообщить, что все наше снаряжение упаковано, и груз отправляется ближайшим рейсом. Когда корабль прибыл в Ливерпуль, мы с Мо взяли такси — у нас не было в то время машины — и направились в Дингл,[12] где находилась таможня. Контейнер был таким огромным, что ни за что не влез бы в такси. Тогда мы с матерью принялись за работу и распаковали его прямо на набережной. Установка, гитара, усилители, личные вещи — все было свалено в такси; на набережной остались лишь обломки контейнера. Благодаря Петеру Экхорну первое препятствие было взято, и я почувствовал даже что-то вроде оптимизма. (Нечего и говорить, что германские власти не имели к этому никакого отношения: они нас больше не ждали, ведь мы находились на тевтонской территории незаконно; что же касается копов, то они нас держали за пироманов, во всяком случае, Пола и меня. Запах горелого тянулся за нами из самого Гамбурга…)
По возвращении из Гамбурга Аллан Уильямс, под впечатлением от успеха «Топ Тена», решил в наше отсутствие, следуя по стопам Экхорна, создать идентичный клуб в Ливерпуле и даже более того, назвать его тоже «Топ Теном». Он должен был стать, ни много ни мало, меккой рока всего Мерсисайда, и основной его группой были избраны БИТЛЗ!
К несчастью, все эти великолепные планы растаяли, как дым. За неделю до открытия, в самом конце ноября — в тот момент, когда мы покидали «Кайзеркеллер» — из-за несчастного случая клуб был уничтожен. Случился пожар. Почему он возник, еще и сейчас остается тайной, но судебного дела не завели. Это был ужасный удар для Аллана; — мы тоже были ошеломлены, когда новость дошла до нас, ведь клуб предоставил бы идеальную сцену для развития наших талантов. Ничего не оставалось делать, как склеивать все по кускам и начинать с нуля, если мы хотели добиться известности.
Мне иногда приходит в голову, что «сага о БИТЛЗ» звучала бы совсем по-другому, не погибни аллановское заведение в огне. Мы, возможно, остались бы с ним, и клуб, конечно же, стал бы лучшим рок-клубом Ливерпуля.
Это факт, что мы плясали под дудку человека, заправлявшего нашими делами, человека, надо сказать, прекрасно осведомленного в делах поп-дискового бума; тем не менее у нас было очень мало шансов, что Брайан Эпстайн в поисках нашей сорокопятки, записанной в Гамбурге, возьмет нас под свое покровительство и переделает в «маленьких-паймальчиков-из-хороших-семей». Я бы даже сказал: весьма спорный вопрос, заменил бы меня Ринго Старр, или нет, ведь нам неслыханно повезло, что студия грамзаписи «Парлофон» подписала с нами контракт, — это и послужило причиной моего исключения. Мы прекрасно видели, что все нас избегают, хотя Аллан Уильямс признавался в 1980 году:
— Брайан Эпстайн был, вне всякого сомнения, самым невероятным везением для БИТЛЗ. Они покорили вместе с ним вершину славы, которой со мной, вероятно, не достигли бы. Он составлял одно целое с ними, и его решительность и его преданность в конечном счете вознесли их наверх. Возможно, я не обладал его стойкой уверенностью в их успех. Но я посеял те зерна, которые превратились в это чудо, и, таким образом, принял участие в том захватывающем десятилетии. Никто на свете не может у меня этого отнять.
Когда Аллан окончательно порвал с БИТЛЗ и передавал права Эпстайну, он буквально отделался от нас: о деньгах не было никакого разговора.
— Можешь их забирать, — сказал он Брайану Эпстайну, но на твоем месте я бы к ним и близко не подходил!
Аллан не принимал никакого участия в нашем воскресении к концу 1960 года.
Он очень мало интересовался нашей судьбой, совсем с нами не виделся. Нам нужно было снова завоевывать прочные позиции, но, в его глазах, было уже слишком поздно.
Наконец во второй половине декабря 1960 года мы собрались вместе — Джон, Пол, Джордж и я, — решив снова запустить битловский мотор. И достигли согласия. Как ни парадоксально, мы с Джорджем первыми проявили активность, бегая туда-сюда и стараясь, правда, без особого успеха, заключить контракты. Однако «Касба» все еще процветала, и Мо по доброте душевной пустила нас туда и позволила играть как раз перед Рождеством. Она заказала грандиозную афишу, на которой мы превратились в «знаменитых БИТЛЗ»! — вот как появилось выражение, с которым группе предстояло никогда не расставаться в будущем. Она включила нас в число групп, игравших на одной выпускной вечеринке. Успех клуба привлекал устроителей концертов, которые арендовали залы в «Касбе» и приглашали туда играть разные группы. Это навело Мо на мысль:
— А что, если нам самим наладить организацию концертов?
Сказано — сделано. И снова успешно. Билеты продавались прямо в «Касбе».
Пока мы были в Гамбурге, «Касба» пошла в гору. Три комнаты превратились в одну, уже без музыкального автомата, предоставлявшую достаточно места группам и приходившим послушать их посетителям.