В 1979 году Дик Кларк спродюсировал любопытный фильм, называвшийся «The Birth of The Beatles» («Рождение БИТЛЗ»), на главные роли в котором были подобраны двойники. Он попросил меня быть техническим консультантом, и как только дирекция предоставила мне отпуск, я снова отправился в Соединенные Штаты, для участия в постановке фильма. Муссировался даже вопрос о том, чтобы мне остаться там работать насовсем, но необходимая виза так и не была мне предоставлена, так что я опять оказался служащим и вполне этим доволен.

Затем я еще два раза пересекал Атлантику и участвовал в передачах в духе «мнение эксперта».

Я владею домом в Вест Дерби, недалеко от дома моей матери, в котором когда-то находилась «Касба», давным-давно исчезнувшая. В течение нескольких лет две мои дочери, Беба и Бонита, теперь уже молодые девушки, не знали о том, что я был когда-то одним из БИТЛЗ. В любом случае это ничего не значило для них в раннем детстве, и они узнали об этом гораздо позже, в школе, когда другие дети начали спрашивать у них, правда ли, что их папа — Пит Бест, битл.

Мне пришлось им во всем признаться. Эта история стала частью моей внутренней жизни, моим тайным садом, куда я уходил, оставаясь наедине с самим собой, и воспоминания уносили меня к тем временам, когда БИТЛЗ были только на пороге славы.

Все эти воспоминания, хорошие и плохие, связанные с БИТЛЗ, вновь нахлынули тем декабрьским утром 80-го года, когда информационные службы новостей по радио объявили об убийстве Джона Леннона. Я был потрясен и глубоко опечален. Ведь это была смерть Джона, бывшего когда-то моим другом. Я вспоминал каким он бывал порой сердечным, теплым и нежным, а потом неожиданно без всякого перехода вдруг становился настоящим негодяем. Я вспоминал, как он внезапно замыкался в себе. Он очень мало говорил о своей семье, хотя часто жаловался на то, что его тетя Мими вечно делала ему выговоры и без конца ругала его за его одежду и вообще за все его поведение. Но он никогда не откровенничал насчет своего отца, которого не видел с раннего детства, или матери, погибшей в автомобильной катастрофе в 1958 году.

Я встречался с тетей Мими всего два раза; никто из нас, кажется, не вызывал в ней восторга. Однажды по дороге на концерт мы заскочили к ней, чтобы забрать гитару.

— Сейчас ты увидишься с Мими, — предупредил он меня, — она очень чопорна. Отвечай только «да» или «нет», говори о дожде или о хорошей погоде, о'кей? Ни шагу дальше. Она вечно сыплет замечаниями, вроде: «Полюбуйся, на кого ты похож! Длиннющие волосы! Ковбойские сапоги!»

Я поверил ему на слово.

В день его смерти я поймал себя на том, что тихонько улыбаюсь, вспоминая его любимую шутку: притворившись слепым, он переходил улицу на красный свет, прямо посреди пробки где-нибудь в центре Ливерпуля. Другие БИТЛЗ или даже полисмен, если таковой находился поблизости, останавливали вереницу машин и автобусов, и Джон наощупь переходил улицу до середины. Там он вдруг показывал язык, подмигивал водителям или копу и бросался со всех ног наутек.

Я прекрасно помнил и Джона Леннона «под мухой»: он мог быть бесконечно забавным, а мог быть чудовищно злобным, вопя на всех, кто был в пределах его досигаемости, и первыми его жертвами, конечно, становились фаны. Он их обзывал «горбунами Квазимодо», «тяжелыми хрониками» или даже «сволочами четырехглазыми».[30] На следующий день с утра пораньше он протирал глаза и недоверчиво спрашивал:

— О боже! Неужели я это действительно говорил?

Но он отнюдь не терзался угрызениями совести.

Однажды кто-то из фанов вздумал сунуть нос в нашу артистическую в «Каверне», расплывшись от уха до уха широкой дружеской улыбкой, но Джон его встретил диким приступом гнева:

— А ну, проваливай! Убирайся, пока я тебе не дал под зад!

Его мишенью всегда становился один преданный фан из «Каверны» по прозвищу Берни, который был готов делать для нас что угодно, настоящий раб, всегда бегавший туда-сюда с нашими поручениями и даже охотно таскавший нашу аппаратуру. День за днем Джон изводил его, а тот вечно возвращался за добавкой. Часто Леннон беспардонно отправлял его в наш любимый паб «Грейпс», — удостовериться, что наше пиво будет готово к нашему приходу, а как только стаканы осушались, Джон звал Берни, чтобы тот их снова наполнил.

Вспоминаю еще, что с самого начала Джон был твердо уверен в успехе, — необходимость идти по головам других людей мало его волновала.

— В один прекрасный день, так или иначе, — повторял он, — но наша пластинка попадет в хит-парад. Даже если нужно будет пресмыкаться перед людьми или стать педиком, это необходимо будет сделать, чтобы чего-то достичь. И не важно, что придется сделать для того, чтобы достичь вершины. Это может причинить боль, но как только я окажусь в верху афиши, это будет уже совсем другая история.

Да, он так и говорил: «я», а не «мы». И это был истинный Джон Леннон, — блестящий, забавный, но бессовестный.

Все это время вторая родина Джона Леннона, Соединенные Штаты, не давала мне покоя. Дезинформация и клевета продолжается, и потоки грязных историй находят дорогу в прессу, особенно американскую. Согласно одной из таких статей, недавно появившейся в печати, я был приговорен к пяти годам заключения в американской тюрьме «за употребление героина». Еще объявляли о моей смерти и о том, что я был чудовищно изуродован в дорожной катастрофе, но ведь такие новости нужны всем и каждому, и мне кажется, газетчики сенсации ради еще и не такую чушь выдумают.

Паломники из фан-клубов БИТЛЗ приезжающие со всех концов света, и особенно из Америки и Японии, всегда разыскивают Хэйменс Грин в надежде увидеть «Касбу». Моя мать очень часто говорила с ними, и самым распространенным их вопросом был: «Жалеет ли Пит до сих пор о том, что произошло?».

Она отвечала им, что мое изгнание причинило мне очень сильную боль в тот момент, когда оно произошло, и добавляла:

— Это — как рана, как шрам, рубец ведь навсегда остается…

Я думаю, мне к этому нечего добавить.

15. Путешествие среди теней

До самой своей смерти моя мать использовала подвал, в котором когда-то была «Касба», как склад, а мой младший брат Роуг играл в группе под названием «Уотт Фо» («Watt Four»), пока не стал одним из членов моей собственной группы «Пит Бест Бэнд» («The Pete Best Band»). В настоящий момент мы записываем вместе новый альбом. Но Роуг все еще поигрывает на ударных в бывшей «Касбе», служившей когда-то погребом.

На стене над камином поместился бессмертный свидетель великой эпохи: экземпляр одной из самых первых афиш, которую я набросал серебряной краской по черному фону. Подлинник афиши был сделан Майком МакКартни, братом Пола. Она изображает силуэт этакого свингующего гитариста. Этот гитарист — не кто иной, как Джордж Харрисон в характерной для него позе и со всклокоченными волосами.

Иногда я навещаю старый дом и позволяю своей душе плыть к тем берегам. Даже когда я еще только сворачиваю в аллею, ведущую к дому № 8 по Хэйменс Грин, у меня возникает впечатление, что все вернулось на свои места, и я снова слышу смех и ритм старого доброго времени.

В подвале каждый уголок оживляет воспоминание; я снова вижу лица музыкантов клуба, слышу звон монет в кассе.

Я вновь вспоминаю, как еще в школьные годы торопился вовремя закончить уроки, чтобы успеть загрузить в бар бутылки кока-колы и приготовиться к 19–30, к тому восхитительному моменту, когда первая пластинка ставилась на музыкальный автомат, давая сигнал к открытию «Касбы». Я снова вижу своего брата Рори, которому тогда было лет четырнадцать, старающегося перед зеркалом прилизать волосы и придать себе более пижонский вид, прежде чем поместиться за стойкой в кафетерии. Потом вспоминаю, как толпа протискивалась сквозь вход, чуть только открывались двери.

Как много всего произошло в подвале моего дома. Я думаю о тех отчаянных усилиях, которые были приложены, чтобы построить «Касбу», и бросаю быстрый взгляд на черный потолок, где таятся толстые карикатурные человечки Джона Леннона.