Лея, с детства ее звали Лалой за звонкий голос, была из богатой семьи, разоренной и уничтоженной погромами. Ее отец начинал управляющим, и со временем стал арендатором поместья и сельскохозяйственных угодий крупного шляхтича и поселился с семьей в господском доме. Хозяин жил в Варшаве, и отец с любимой дочкой несколько раз в году ездили к нему отчитываться в делах. Арендатор сам собирал подати с крестьян и во время погрома крестьяне голыми руками разорвали его на части. Старший брат Лалы изучал медицину в Падуе. За год до своей гибели отец возил ее туда навестить брата и показать Италию. Она, конечно, не зашла в собор, еврейка ногой не ступит в христианский языческий храм, да и что там, кроме голого распятого, можно увидеть? Хлеб итальянцы выпекают на свином масле — от одного запаха тошнота подступает к горлу. Ткани у них, правда, красоты сказочной, но сплошной шаатнез: кайма на шерстяном отрезе из хлопка, безобразие. Тамошние евреи не говорят ни на польском, ни на идише, бедняги. Незнание этих двух языков не помешало сыну местного торговца корабельным лесом посвататься к видной польской еврейке и получить отказ. Лала развернула вправо свою красивую голову с туго заплетенной косой так, что подбородок коснулся ключицы, и выбросила голову влево вверх, как будто наотмашь сказала «нет». Коса, хлестнув по спине, смирно улеглась меж ее лопаток. Это было не первое отвергнутое сватовство. Маринуй, маринуй свое лакомое блюдо, как бы, смотри, оно не скисло — судачили злые языки. Два других (тоже старших) брата учились в иешивах, один в Люблине, другой в Кракове. Оба погибли от казачьих сабель.

Перехрысты нашли Лалу слонявшейся, как сомнамбула, по разграбленному и наполовину выгоревшему барскому, для нее родному, дому. Девушка представляла собой легкую добычу для мародеров-убийц, в изобилии шнырявших после погромов по местечкам и латифундиям, арендованным евреями. «Есть там кто, при ней?» — «Никого, господа казаки. Слуги-евреи все перебиты, христиан она нанять не может — закон не велит. На ней норковая шубка и кое-что из украшений, подаренных молодым паном. Он с детства влюблен в нее». — «Так что, гарна жидовочка скоро станет католичкой и женой шляхтича?» — «Вертит хвостом, требует от пана принять иудейскую веру, если уж он ее так любит». — «Так что, паныч, выходит, обрежется?» Хохот, грянувший после этих слов, прекрасно изобразил Илья Ефимович Репин на своей знаменитой картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». «Ой, мы избавим паныча от обрезания, — стонали казаки, — и от меховой свитки мы избавим дивчину, и еще от кое-чего мы ее избавим». Было уж как соблазнительно насолить пану и отведать яство с его стола.

«Письмо турецкому султану» являет собой образчик сочной и вдохновенной нецензурной ругани. Так, к примеру, респонденты обращаются к султану: «Самого гаспида (черта) внук и нашого хуя крюк…» и далее: «Чорт высирае, а твоэ вiйско пожираэ». Происхождение этого уникального документа туманно— подлинника не сохранилось, есть только копия, да и та — поздняя. Кто писал письмо и писал ли его кто-то вообще? Было ли оно отправлено адресату? Сложные и, прямо скажем, неоднозначные отношения были у Малоросскаго гетмана с турецким султаном. Репина можно обвинить в исторической недостоверности, но патриотическая ориентация художника безупречна. Османская Порта всегда оставалась опасным и враждебным южным соседом России, и даже в мирные годы крымские ханы из рода Гиреев, вассалы Турции, совершали жестокие набеги на русские земли и угоняли в ясырь целые деревни.

Лала на казацком судне и за ней глаз да глаз нужен, того и гляди, бросится за борт. Казаки сдергивают с нее батистовую шемизетку с расшитым лифом, обнажив маленькие круглые груди с острыми сосками, и связывают блузкой девушке руки за спиной. Голый по пояс, рыхлый, неатлетического вида, крупный чубатый казачина с жирным загривком — он сидит на картине Репина слева в пол-оборота к зрителю — намотал Лалину косу вокруг ладони и сжал ее в кулаке, как возница вожжу. На картине рядом с ним на столе лежит колода карт. Казаки во время игры снимали рубахи — в рукава ловкие шулера умели припрятать картишку.

Не в картах дело, художнику писать обнаженное выразительное тело интересней чем одетое, и голый персонаж легко становится композиционной доминантой. Судно сильно качает, и Лале не удается сохранить равновесие. Казак вертит ее головой, прикованной к его ручище, и девушка задыхается. Пытку ужесточает застоявшийся запах конского пота и водочного перегара. «Не желала полюбовно, а сейчас ты нас желаешь?» Укротитель несколько раз толкнул ее голову вперед так, что получилось «да, да, да». А вот и «нет» — ему понравилась забава и он принялся мотать голову жертвы из стороны в сторону. «Кончай балаган, панночка заждалась своего жениха. Вот мы устроим ей брачную ночь!» Отрывистый смех пробежался по кольцу плотно обступивших Лалу и сменился нервной тишиной. Державший жертву на привязи всем своим видом вопрошал: ну, что дальше? Тишина тотчас наполнилась хриплым боевым кличем, как будто звал бравых хлопцев в атаку на ляхов центральный персонаж репинского полотна. Вот он, чуть правее центра картины нависает над писарем, немолодой матерый вояка с внешностью кошевого атамана, «Жидовки шьют себе юбки из поповских риз<…> Зашумели запорожцы и почуяли свои силы». Атаман делает шаг к жертве и, рванув на себя ее пояс, турецким обоюдоострым ханджаром рассекает плотную ткань верхней и тонкую нижней юбок. Казаки отпрянули и кто-то даже осенил себя крестным знамением. Свят-свят…нечиста сила. Русалка-оборотень, змея подколодная… Лала стиснула бедра и сплела колени и голени, тонкие напряженные пальцы ног усилили сходство нижней части ее тела с рыбьим хвостом. Она превратилась не то в русалку, не то в крупную змею, которой наступили на голову, и она всем телом пытается высвободиться.

Замужние женщины в ашкеназских общинах брили головы и носили парики, чтобы в момент опасности изнасилования сдернуть парик с головы. Лысая женщина представляла в те времена непривычное зрелище. Уродливая, больная, оборотень? Наивный защитный маневр охлаждал, бывало, похотливый порыв.

Лала движением таза привела в действие «хвост» и хлестнула им стоявшего ближе других второстепенного персонажа репинской вакханалии, смуглого, в красной папахе, задиристого на вид казака. Для этого ей пришлось спиной тесно прижаться к полуголому палачу, и тот с готовностью обхватил ее тонкую талию свободной рукой и, постанывая, принялся тереться брюхом о ее тело. Смуглый хватил девушку по щиколотке, она вскрикнула, отдернула ногу, «хвост» распался, и русалка исчезла. Хохот облегчения, качка и выпитое для храбрости свалили вояк на палубу. Хлопцы и тот, что держал жертву на привязи, попадали, держась за животы от смеха. Самый молодой, он стоит на картине слева, как бы в стороне от происходящего, — ему очень нравится своевольная цурка, но страх сплоховать перед дружками и оказаться мазунчиком сильнее — он тоже валится на пол, подползает к Лале и затыкает ее крик поцелуем. Поцелуй получается долгим и страстным. Девушка обхватывает его губы своими и видно, как она ласкает его язык своим, ее горло ходит ходуном как будто она жадно пьет воду. Улюлюканье, хлопки в ладоши, эй, мы тоже хотим, горяча жидовочка, оставь и нам, Андрий! Не отрываясь от Лалы, молодец пытается стащить с себя шаровары, он возьмет Лалу первый! Мешают сабля и колесцовый мушкет, бренчит притороченная к поясу фляжка, стесняет большой кожаный кошель, а поцелуй затягивается, и парень первым начинает проявлять признаки беспокойства. Он мычит все громче и громче, и это жуткое мычанье совсем не похоже на стон наслаждения. Судно качнуло, казак отпрянул с прокушенным языком, и девушка выплескивает ему в лицо полный рот крови и ругательств: «Свиняча морда, кобиляча срака, рiзницька собака, нехрещенный лоб, мать твою в'йоб». Лала цитирует здесь знаменитое письмо, хотя несчастная сего письма и в глаза не видала. Так украинские крестьяне провожали ее отца, когда он сдирал с них пошлину с дыма. Молодой казак, как пес в жару, вываливает распухший язык и, согнувшись вперед, со спущенными портками, корчится и отплевывается кровью.