На короткое время судно выпрямилось, кто-то подхватил Дира под локти. Оглянулся — Олесь и Марко. Они помогли Диру добраться до Селяна, а сами упали на дно лодьи и уцепились за железные скобы настила. Другие ратники последовали их примеру, правда, некоторые схватились за края бортов — здесь они рисковали быть выброшенными в бушующее море, как Храбр. Но винить их в безрассудстве было нельзя: ничего не поделаешь — за что успели ухватиться, за то и зацепились.

Вот эти, у бортов, если у них оставались открытыми глаза, могли видеть, что творилось с остальными лодьями. Неведомая рука сталкивала их, словно игрушечные кораблики в дождевой луже, разводила в стороны, снова сталкивала, — ломались мачты, летели от бортов щепки, а в проломы, пенясь, жгутами заливалась вода.

Гром раскалывал небо, молнии полосовали его огненными вспышками, ревел ветер, стонали волны, и нельзя было услышать предсмертные крики людей, полные ужаса и проклятий (кому — богам, воеводам или князю, настоявшему на этом походе?..). В числе вцепившихся в края бортов находился и Милад: он среди стонущих волн с гривами косматой пены вдруг увидел двух дельфинов, которые накануне спокойно сопровождали лодью. Отрок пошире открыл глаза, чтобы убедиться, что это не наваждение, вызванное ужасными обстоятельствами. Но нет! Действительно две «большие рыбы» барахтались в водных развалах. Они, как вчера, повернули свои лобастые головы в сторону Милада и очень спокойно посмотрели на него. И тут отрок уверился, что их лодья не должна пойти ко дну, как другие, как ушло на дно большое судно древлянина Умная. Вот о ком будет очень жалеть Марко! Да только ли Марко?!

А живы ли воеводы Вышата и Светозар? Не оказались ли в крутых волнах? Не утонули ли?

   — Слава богам — живы! Лодьи их то вздымают кверху, то бросают по сторонам тёмные валы, и под их натиском они то скрипят, то всхлипывают словно живые. Но держатся пока, держатся!

Князь и Селян, защищённые от ветра и водяных всплесков стенами надстройки, могли изредка обмениваться репликами, когда какую-нибудь лодью безжалостно захлёстывала волна и судно перевёртывалось или когда другое, взметнувшись высоко на гребень, падало в страшную яму и не выныривало.

Головную лодью тоже сильно швыряло, но она оставалась на плаву.

   — Снова мрак окутывает небо! — вскричал Дир.

   — Последний приступ бури, мне кажется, — ответил Селян. — Если на этот раз уцелеем, то, считай, повезло.

Тучи опять низко заклубились над головами. Новый раскат грома потряс небо и море. Князь на мгновение поднял голову и в разрывах молнии, как в тот раз, у священной крады, увидел белый призрак брата, но сейчас он смотрел не безучастно, а как бы наслаждался тем, что видел вокруг...

«Неужели конец нашей лодье?! — подумал Дир. — Не успокаивается душа Аскольда. Она требует отмщения и тризны... Вот она — первая тризна, сия мрачная буря... И смертельная пляска лодей в этой жути! Аскольд сгорел в церкви, а должен быть в лодье... Он принял новую веру, но всё равно был ещё язычник... Перун, прогони сей призрак! Укроти сию бурю!»

Лишь полыхнули молнии, осветив лицо Дира, но грома не последовало...

И будто внял просьбе Дира великий дружинный бог: призрак сразу исчез и начал успокаиваться ветер.

Казалось, близко спасение, но новый удар грома потряс всё вокруг. Молния острым трезубцем вдруг ударила в лодью Светозара; она, поднятая на волне, как бы зависла на миг, замерла и... раскололась надвое. Ещё мгновение — и вместо лодьи на воде стали плавать её жалкие обломки. Кто-то пока держался за них, но вскоре волны поглотили и людей, и деревянные останки.

   — Ах как жалко! Воеводу жалко!

   — Да, Селян, хотя он всегда слушался только Аскольда...

   — Княже, Аскольд уже далеко от нас... С того печального зимнего дня.

«Значит, он не лицезрел белого призрака. Наверное, никто, кроме меня, не видит его... А мне он является, чтобы тревожить моё сердце...»

   — И вправду думаешь, Селян, что Аскольд далеко? — спросил Дир.

Кормчий удивлённо посмотрел на архонта.

   — Он близко, Селян... Ты даже не представляешь, как он близко от нас...

Прошло ещё время, и успокоилась мрачная буря. Унялось и море.

Но жалкое зрелище представлял собой сейчас флот русов: несколько десятков изуродованных лодей покачивались на пока ещё тёмных волнах. Дир смотрел на них, слёзы неудержимо текли по его щекам, и князь не стеснялся их... На него глядели простые ратники, а он плакал.

Гордый киевский князь плакал на виду у всех — что-то такое после мрачной бури открылось ему.

Из двухсот пятидесяти лодей уцелело пятьдесят семь. Страшная это цифра, а ещё страшнее вот эта — из двадцати пяти тысяч ратников в живых остались пять тысяч семьсот.

Ладно, если бы погибли в бою. Но боя не было... Мрачная буря... Состоялась месть свыше за гибель христианина Аскольда, или языческая душа его требовала тризны?.. Значит, предстоит что-то ещё?!

Уцелевшие лодьи русов ушли из Босфора назад, византийцы ликовали.

Лишь плакала в Константинополе одна Климентина.

Часть четвёртая

ВСЕЛЕНСКАЯ КРАДА

1

Несмотря на свои умственные способности, которые я высоко не ставлю (не могу же я, простой монах Леонтий, сравниться, скажем, по этой части с философом), по приезде в Рим я сразу обратил внимание на пагубную зависимость пап от власти. Нам говорили, и мы убедились сами, что в Латеранском дворце царят ужасные нравы. А откуда хорошим-то взяться?! Ибо всякая власть, даже духовная, возвышает прежде всего тело, но не душу... А папы просто одержимы властью.

Считаю, что франкский правитель Пипин Короткий оказал дьявольскую услугу, когда в 756 году отдал папе Стефану Второму Равенский экзархат, отнятый у «длинных копий» (так звалось тогда воинственное племя лангобардов), и положил начало образованию в Италии Папской области с городами Рим, Венеция, Неаполь, Генуя и Равенна. Этой областью папы стали дорожить сильнее, чем верой. Всякими правдами и неправдами они всё больше и больше занимались светской властью, и всё меньше и меньше оставалось у них времени для беседы с Богом...

Да и от самого Рима, избранного резиденцией пап, за несколько миль разило цинизмом и развратом, что способствовало развитию сих качеств при папском дворе, ибо Рим всегда оставался языческим городом, где подвергались страшным мучениям обречённые на смерть христиане. И теперь каждый цирк, амфитеатр, коих осталось здесь множество и в коих умерщвляли последователей веры Спасителя, и Колизей, наконец подвергшийся разрушению, взывают к памяти погибших за святую веру. А их проклятия «вечному городу» застыли в каждом камне и, кажется, молча вопиют на улицах и форумах, по которым водили связанных по рукам и в ножных колодках христиан, отдавая потом несчастных на растерзание.

Император Диоклетиан, особенно озлобившийся на христиан в конце своего правления, однажды скомандовал целому войску выпустить стрелы в привязанного к столбу юного Себастьяна только за то, что он отважился сказать воинам слово в защиту новой веры.

Автор «Анналов» язычник Тацит, подробно описав пожар Рима в 64 году, уничтоживший город при императоре Нероне, вот как рассказывает далее: «Но ни средствами человеческими, ни щедротами принцепса[106], ни обращением за содействием к божествам невозможно было пресечь бесчестящую его молву, что пожар был устроен по его приказанию. И вот Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощрённейшим казням тех, что своими мерзостями навлёк на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами». (В частности, их обвиняли в том, что во время своих таинств они приносят в жертву маленьких детей.)

«Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат; подавленное на время зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу... в Риме». (Да и нельзя ожидать иного от языческого писателя!)