В начале боя, когда финны двинулись к высоте и Жи-вяков истошно закричал: «В оборону!», Вася плюхнулся в эту лужицу и ничего не почувствовал. Держа палец на спусковом крючке, он вглядывался в поросшую редколесьем низину, искал цель и никого там не видел. Справа со взгорка загрохотал короткими очередями пулемет «Браунинг» из отряда Чапаева. Он бил не прямо по фронту, а куда-то во фланг, пули проносились перед самым Васиным носом так близко, что он вроде бы ощущал лицом толчки жаркого воздуха. «Ошалели они, что ли? Вот и воюй с такими соседями!» — подумал Вася и, решив, что пулеметчики, возможно, и не видят его, заорал:
— Эй, вы! По своим бьете, что ли?
Однако, тут же глянув влево, он увидел, что пулемет бил отнюдь не по своим. Серо-голубые, едва приметные в белесой мгле егеря легко и быстро перебегали от укрытия к укрытию, падали на землю и словно бы растворялись — лишь частый автоматный стукоток и судорожное мелькание дульного пламени выдавали их. Вася знал, что резону от такой стрельбы было немного — автомат на расстоянии в двести метров дает такое рассеивание, что в цель летит лишь первая пуля, а последующие — куда бог пошлет. Потом он подумал, что егеря навряд ли вообще видят партизан так хорошо, как партизаны их. Стреляют наугад, создают плотность огня, чтоб подобраться поближе. И хотя финские пули начали все чаще повизгивать над головой и, ударяясь о ветки, сухо лопаться позади, страх первых секунд миновал, родилось даже чувство злорадства: хватит, побегали от них, пусть-ка теперь эти хваленые егеря сами испытают, каково было партизанам, когда приходилось зимой штурмовать их гарнизоны.
Вся оборона вела беглый огонь, а Вася сдерживал себя, не торопился. По слабым вспышкам замечал дерево, за которым укрылся вражеский автоматчик, и подолгу выжидал, следя сквозь прорезь прицельной планки. Там внизу, справа и слева, спереди и сзади, перебегали другие автоматчики, это нервировало. Вася, не выдержав, быстро, не успевая прицеливаться, стрелял туда и, конечно, мазал, чертыхался, вновь выбирал одну, невидимую пока цель и замирал, ощущая пальцем податли: вую упругость спускового крючка. Долго из такой охоты ничего не получалось. Поймать на мушку делающего пе: ребежку от дерева к дереву человека оказалось не так уж и просто. Этот момент, когда он выскакивал из-за укрытия, был таким коротким и всегда неожиданным, что Вася каждый раз запаздывал, и стрелять приходилось по бегущей цели. К тому же мешали деревья: лес, хотя и был редким, но на такой дистанции оставлял слишком уж узкие просветы для видимости. Наконец-то Чуткин скорее почувствовал, чем увидел, что именно его пуля попала в цель: бежавший вполоборота к нему солдат вдруг споткнулся, упал на колени и, развернувшись к Васе спиной, медленно свалился на бок.
Чем ближе становилась дистанция, тем реже перебегали егеря, ожесточенней и дольше вели огонь из укрытий. Потом движение вообще прекратилось, стрельба с обеих сторон слилась в сплошной беспрерывный гул. Партизаны попробовали применить гранаты, сверху это казалось удобным, но расстояние было еще слишком большим, гранаты не долетали, иные, ударяясь о деревья, разрывались совсем близко от обороны, однако егеря начали медленно отползать и закрепляться в отдалении, то ли выманивая партизан на контратаку, то ли опасаясь ее.
Тут-то и передали по цепи приказ — беречь боеприпасы и стрелять только по видимой цели.
Напряжение начало спадать, но финны патронов не жалели, и на позиции было неуютно. Хотелось отползти назад и найти более надежное укрытие. Очереди одна за другой стегали по скале, разрывные лопались как каленые орехи, обычные — рикошетили и с визгом неслись черт знает куда.
Вася плотнее вжимался в свою каменную, казавшуюся теперь слишком мелкой выемку, а когда ударили минометы и осколки стали ложиться все ближе к линии обороны, он уже пожалел, что вовремя не соорудил себе что-либо наподобие бруствера. Что стоило прикатить десяток небольших валунов, ведь и думал об этом, а понадеялся на авось и даже, дурак, успокоил себя тем, что нагромождение камней будет слишком привлекать внимание противника. Теперь вот лежи и жди, пока какая-нибудь дурная пуля или осколок полоснет по тебе. Если в голову, так тут что скажешь, тут и жалеть не придется. А если в ноги? Ранения в ноги Вася боялся больше всего на свете. Боялись этого и другие, разговоры об этом велись в открытую, но они боялись со стороны, а Чуткин за последнюю неделю на себе испытал, что значит обезножеть в походе. Чего это ему стоило — знает только он сам. Боль и теперь еще чувствовалась, стопа держала слабо, но опухоль уже опадала, косточка хорошо прощупывалась, и последние переходы Вася выдерживал не хуже других. Правда, и ходили мало, больше отлеживались. Стыдно подумать, но не один раз Вася даже радовался, что по-другому бригада ходить уже и не может... Ковылял через силу, сжав зубы и опираясь на палку, считал каждый шаг и молил бога, чтоб поскорей был объявлен привал. А тут еще Живяков над душой висит: «Чуткин, не отставай! Чуткин, прибавь шагу!» Каждый день, словно между делом, не упускал случая Васину ногу посмотреть — нет ли филонства? И все потому, что по приказу командира отряда Вася был на время освобожден от всех нарядов и караульной службы. Смешной
он, этот Живяков! Считает, что в подчинении у него сплошные филоны.
На последнем переходе, когда идти было скользко и особенно трудно, связной командира отряда Ваня Соболев, пробегая мимо и услышав, как Живяков опять понукает Чуткина, не выдержал, миролюбиво сказал:
— Чего ты, Живяков, к человеку пристаешь? С больной ногой ведь идет, понимать надо...
До этого похода Соболев был рядовым бойцом во взводе, и его замечание особенно разозлило Живякова:
— А ты чего не в свое дело нос суешь? Рад, что от строевой службы отвертелся? Смотри, надолго ли?
Соболев обиженно посмотрел на него, ничего не сказал и убежал, а Живяков, как бы приглашая Васю в сообщники, стал ядовито и поучительно выговаривать, что вот есть же такие люди, молоко на губах не обсохло и ничего еще не видели, а уже стараются притереться поближе к начальству, ищут легкой жизни, да и нос к тому же задирают.
— Из таких вот подлецы и выходят! — неожиданно закончил он.
В отношении своего одногодка и друга Вани Соболева Вася не был согласен ни с одним словом Живякова, но спорить он не умел, шагал себе, стараясь ступать поосторожней, и молчал: пусть бормочет, что угодно, только не подгоняет, надоело до тошноты. Однако последняя фраза отделенного задела его.
— Какая ж у связного легкая жизнь? — с трудом нашел он что сказать.— Я в связные ни за что не соглашусь!
Живяков даже приостановился и всхохотнул:
— Ты? В связные? Да кому ж ты нужен, доходяга?! Ну, Чуткин, и учудил! Шагай, шагай, чего оглядываешься?
Этот его смех Вася даже теперь не мог вспоминать без обиды. Да, не повезло ему с командиром отделения. Другой бы на месте Живякова радовался, что боец с больной ногой сам идет, другой, может, похвалил бы, подбодрил, поддержал, а этот будто боится, что у него помощи попросят, заранее рычит, чуть не силой подгоняет.
Вася попробовал представить себе, какая у него была бы жизнь, если бы на месте Живякова оказался другой человек, вспомнил все свои многочисленные стычки с отделенным, и вдруг совершенно неожиданная мысль пришла в голову: а может, как раз наоборот, ему повезло с командиром?
Если бы не Живяков, он, может, давно бы уже и раскис— еще там, на нейтральной полосе, когда попал в «доходяги», или теперь, когда подвернул эту проклятую стопу. Может, в боевой обстановке так и надо — быть беспощадным и к себе, и к другим. Недаром же в отделении у Живякова нет ни случаев голодной смерти, ни «доходяг», которых надо тащить. Все идут, все держатся... Сам он — недавно высокий, стройный и красивый — стал худющим, как жердь, одна кожа да кости, но все равно ни минуты покоя не знает, зыркает во все стороны огромными запавшими глазищами, всех видит, всех на счету держит. И не дуролом он какой-нибудь, есть у него подход к людям и своя линия, вот только в отношении Васи он как-то уж больно несправедлив.